Лопухов сухожилия, нитки зелёной слюны

      на щеках щавеля, одуванчиков белая копоть,

      разбегается пыль, будто вырваны с мясом блины,

      и малину с кустарника детям не велено лопать,

      догорает Пиноккио, Золушке туфли малы —

      не до сказок в жару, даже ночью, кадилом на леске

      молодая луна, в точке сбора кипящей смолы,

      опрокинулась вдруг и наотмашь прожгла занавески.

      только классика бюст в подворотне не пил ни раза,

      без руля и ветрил – за такое и ангела вздрючит

      постовой на проспекте, как девки, визжат тормоза,

      вьёт верёвки гроза из погрязшей в сомнениях тучи,

      пробегает лучом по штрих-коду сухой бересты,

      заполняет ватсап пробухавшего прошлое поца,

      где голодные стаи комет поджимают хвосты,

      а сбежавшим с Земли и на Марсе неважно живётся —

      им, пропавшим без вести, что плеск тишины, что аврал,

      из-под лобио гор отвратительно эхо хохочет,

      там последний пророк сам себе третий короб наврал,

      притворился жуком и совсем шевелиться не хочет.

      Зал от Рахманинова взмок,

      вот пианист – бухой и ловкий,

      трясёт ботвой, как поплавок

      при неуверенной поклёвке,

      у критика в седьмом ряду

      в стакане тлеет пиво горкой,

      сутулой скрипке по труду

      он ставит твёрдую пятёрку,

      и, загоняя скуку в гроб,

      перкуссия, кусая губы,

      просыпала сухую дробь,

      как жёлуди в тени ютуба,

      проходит волчий аппетит,

      когда привстанешь слишком резко

      гул высших сфер не климатит,

      а ровный шум речного плеска,

      пора, но в грязь на вираже

      автопробегом не ударим,

      в разгаре лето, и уже

      велосипед наскипидарен —

      пора на Волгу, в суете

      туман задрался, как рубашка

      у пьяницы на животе,

      а там «люблю тебя, Наташка»,

      на даче головы мышей,

      занявших вражеские доты,

      торчат, как вата из ушей,

      как воскресенье из субботы,

      из каждой щели откровен

      но лезут времени приметы,

      и вянет в Книге Перемен

      советский фантик от конфеты.

      Сквозь ёлки-палки лес густой

      продрался в новые эстеты —

      встать угораздило не с той,

      хотя договорился с этой,

      с которой тоже нелады,

      вот и сожгла, воображала,

      остатки огненной воды,

      хотя бы мне не помешало,

      что делать божьему рабу,

      трепещущему, как базука,

      июльский ливень рвёт траву,

      похожую на запись звука,

      звенят стаканы, как звено,

      где дегустируют славяне

      тяни-толкайское