Проводив старшего в дорогу, я отправился в Восточную башню – привычным, столько раз хоженым путем. Ночевать с Уиллом и Патриком мне не хотелось, но нужно было забрать кое-что из вещей да теплый плащ, прежде чем улечься на лавке в холле. Камин долго еще не потухнет, озябну только перед рассветом, так что ж? Но первый же шаг в общую спальню дал мне понять, что зашел я сюда зря. Оба брата были у себя и совершенно не горели ко мне любовью.

      – О, монашек пришел! Чего приперся-то? Не, ночевать с монашком с одной комнате – это совершенно не годится, как бы нам не замарать его святость, верно, Уилл?

      Уилл осклабился. Я с неприятностью ощутил, что эти два лба еще прибавили в росте и весе за то время, что мы не виделись. И отступил обратно к двери, намереваясь удрать. Но

      Патрик поднялся с лавки, заслонив выход, и тут я понял, что он пьян. Интересно, когда успел набраться мой драгоценный братец, за ужином-то вина не наливали, ограничивались элем. От мастера Хейлса несло яркой молодой злобной силой, как от кобеля, рвущегося до оленьей крови.

      – Хотя монах он у нас какой-то неправильный, чуть недоглядишь – уже и дал стрекача от святынь. А когда монах бежит из монастыря, что ему первым делом нужно? Правильно, баба! У меня как раз есть на примете подходящая… эй, держи его, Уилл!

      У мастера Хейлса всю жизнь была неисцелимая потребность причинять добро – сообразно его разумению о добре. А у мастера Уилла – качественный удар левой. Я пропустил замах и поплатился за это.