Над Скрябиным летали мотыли,

      дрожали пальцы во мгновенье чудном.

      Стоял июнь.

                И в зале малолюдном

      на клавиши был звуков ливень лит.

      Ссыпали розы плавно лепестки

      на пол паркетный,

                          на рояль,

                                    и кожей

      всей чувствовалось, что уже он сложен —

      аккорд всевластный

                                    ищущей руки.

      Несократимы были времена,

      но – звук сиятелен,

                                    но – реющий, несомый,

      был упоителен начальностью,

                                    и словно

      вселенностью, что в нотах

                                    создана.

      Накрыты залом, бились мотыли

      неисчислимо, жертвенно

                                    и кучно,

      но плыл аккорд высокий

                                    и отзвучный,

      и розы влажные

                          в нём истово

                                    цвели.

      Ирис ревнительно-выразительный,

      ирис – сиреневый маловер;

      как упоителен, как восхитителен

      стебель стрелы,

                          посылаемой вверх.

      В предвосхищенье твоей анемичности

      в ломкой тенистости куполок

      залиловеет чудно и панически

      в давешнем парке…

                          в блистании строк…

      Понять уже невмочь,

                          невстерп,

                                    но – силясь:

      угрюмых строк заснеженный острог

      стрелой пробил

                          сиятелен и строг

      лазоревый цветок,

                          капризный ирис.

      Сойти с ума,

                          строкой исправив завязь

      талантливо проросшего цветка.

      Садовника умелая рука

      одна

                во мне

                          могла его оставить…

      В крови безмолвствует кагор

      и зыблются меж пальцев осы

      в