Лунный свет струится в дверном проеме, где в серебристом пламени вырисовывается силуэт мальчика. Насекомые цепляются за сетку. Когда Джонни стучит, клопы-солдатики кучками падают к его ногам.

      – Мне надоело, что столько людей говорят мне, что я должен делать.

      – Кончай скулить, – прибавляет Себастьян. – И так нелегко до тебя достучаться.

      – Что все это значит?

      Джонас все еще занят Сарой, которая спит наверху в кровати, одна, и, может быть, еще рассчитывает на его общество. Это слышно по его голосу, хотя он пытается оставаться сосредоточенным.

      – Однажды ты ушел с заднего двора и оказался в глубине болота. Сегодня ночью случится то же самое, но тебе не повезет, как тогда. Ты в опасности.

      – Почему?

      – Ты больше не под охраной.

      – Но почему? Потому что я не поделился своим уксусом?

      – Не будь таким идиотом.

      Джонни поднимает настоящий шум, топая по половичку. Я подхожу туда. Он улыбается ртом, полным стрекоз, и царапает по сетке еще сильнее. Ногти у него сорваны, но крови, конечно, нет. Перед его обветренным лицом клубятся комары. Ищу глазами Мэгги, но ее нет под ивами: она покинула свой пост. Неудивительно, что я больше не под защитой.

      – Если тебе есть что сказать, Джонни, можешь сказать оттуда.

      Он мотает головой и кивком зовет меня.

      Символизм силен, даже когда ты гуляешь во сне. Я смотрю вокруг, ожидая, что покажутся мои родители: мать просочится через потолок, а отец наполовину пройдет сквозь стены.

      Поворачиваюсь к Себастьяну и спрашиваю:

      – Почему Лукреция Муртин повторяла твое имя?

      – Она этого не делала.

      – Но…

      – Это имя одного из парней, ночевавших в монастыре. Они пару раз переспали, и теперь Лукреция боится, что беременна.

      – Вот как.

      Я проснулся и стою голым у окна. Доди в моей кровати под скомканными одеялами, но я не думаю, что мы занимались любовью. Братья спят глубоким сном, причем двое громко храпят. Сара устроилась на полу, укрыв плечи простыней, и смотрит на меня.