71

      «Книга Б. Зайцева – не гид паломника, не описание святынь и древностей афонских. Научный, исторический, художественный груз сведен здесь к minimum’y. Это лишь искусно обработанные страницы из дневника „право славного человека и русского художника“, проведшего на Афоне „семнадцать незабываемых дней“. // Автор принес с собой на Афон смиренную готовность принять, не рассуждая, не сомневаясь, весь целиком, открывшийся ему особенный мир, – и в то же время зоркий взгляд, изощренный только что проплывшим перед ним волнующим образом Эллады и опытом давних итальянских странствий. Две души афонского странника незримо борются [sic!] между собою, но эта борьба остается скрытой глубоко под прозрачной ясностью умиротворенного сознания. Паломник повествует о ночных службах, о бессонном, голодном, трудовом подвиге Афона, аскетически суровом, как встарь. Художник запоминает очарование фракийской ночи, горизонты моря, ароматы жасмина и желтого дрока. Благоухание цветов покидает нас на Афоне лишь для того, чтобы ус тупить место церковным благовониям: „ладанно-сладковатым запахам“ соборов, „злато-маслянистым, медвяным“, исходящим даже от костей и черепов. Весь пронизанный ароматами, освеженный морем, Афон Б. Зайцева утрачивает свою суровость, баюкает волнами душевно-телесных ритмов. По природе своей, по свойству своего нежного и кроткого дарования, Б. Зайцев не может сказать „нет“ ничему. Принимает и фанатика, читающего „современные фило софские журналы“, хотя он совсем не в стиле Афона. Принимает и пустующие афонские библиотеки: „Впрочем, может быть, истинная Библиотека и вообще должна быть бесцельна. Еще вопрос, следует ли выдавать из нее книги“. Ему нравятся всенощные стояния в афонских храмах, „легкое, текучее и благозвучное забвение“ молитв. Но „вот приподымешься слегка, в стасидии, и над подоконником раскрытого окна увидишь сребристо-забелевшую полосу моря с лунным играющим следом“. И сладко уловить „сквозь напевы утрени звук мир ской“ – дальний гудок парохода. После поэзии послушания, трудов и поклонов – вдруг перед фресками Панселина долго сдержанный вскрик: „Гений есть вольность. Нет преграды, все возможно, все дозволено“. // Тишайшая, кротчайшая борьба с духом Афона (быть может, совершенно подсознательная) заклинает на помощь духов древней Эллады, еще не покинувших этой некогда им посвященной земли. За Лемносом чудятся „рыжие холмы тысячелетней Трои“. Горизонт Святой Горы замыкает иная гора – снежный, недосягаемый Олимп, „как некий легкий ковчег Эллады“. Древние боги оживают. „Вот теплым кармином тронула Эос верхушку Святой Горы, церковку Преображения“. Иоанн Кукузель, любимейший афонский святой Б. Зайцева, пастух, чаровавший козлов своим пением, ведет за собою тень „христианского Орфея, музыканта Господня“. И даже Афродита-Морфо, „в полудреме томящаяся“, скованная богиня, живет в имени залива Морфино и связанной с ним дохристианской легенде. Но пусть не подумает читатель, что Афон Б. Зайцева посвящен умершим и невоскреснувшим богам. Их тени так легки, их появления так редки и застенчивы, что, называя их имена, я боюсь, не совершаю ли я нескромности. // Есть и другие