В ресторане было от электричества рыжо.

      Кресла облиты в дамскую мякоть.

      Когда обиженный выбежал дирижер,

      приказал музыкантам плакать.

      И сразу тому, который в бороду

      толстую семгу вкусно нес,

      труба – изловчившись – в сытую морду

      ударила горстью медных слез.

      Еще не успел он, между икотами,

      выпихнуть крик в золотую челюсть,

      его избитые тромбонами и фаготами

      смяли и скакали через.

      Когда последний не дополз до двери,

      умер щекою в соусе,

      приказав музыкантам выть по-зверьи —

      дирижер обезумел вовсе!

      В самые зубы туше опоенной

      втиснул трубу, как медный калач,

      дул и слушал – раздутым удвоенный,

      мечется в брюхе плач.

      Когда наутро, от злобы не евший,

      хозяин принес расчет,

      дирижер на люстре уже посиневший

      висел и синел еще.

      Нежно говорил ей —

      мы у реки

      шли камышами:

      «Слышите: шуршат камыши у Оки.

      Будто наполнена Ока мышами.

      А в небе, лучик сережкой вдев в ушко,

      звезда, как вы, хорошая, – не звезда, а девушка…

      А там, где кончается звездочки точка,

      месяц улыбается и заверчен, как

      будто на небе строчка

      из Аверченко…

      Вы прекрасно картавите.

      Только жалко Италию…»

      Она: «Ах, зачем вы давите

      и локоть и талию.

      Вы мне мешаете

      у камыша идти…»

      Бросьте!

      Конечно, это не смерть.

      Чего ей ради ходить по крепости?

      Как вам не стыдно верить

      нелепости?!

      Просто именинник устроил карнавал,

      выдумал для шума стрельбу и тир,

      а сам, по-жабьи присев на вал,

      вымаргивается, как из мортир.

      Ласков хозяина бас,

      просто – похож на пушечный.

      И не от газа маска,

      а ради шутки игрушечной.

      Смотрите!

      Небо мерить

      выбежала ракета.

      Разве так красиво смерть

      бежала б в небе паркета!

      Ах, не говорите:

      «Кровь из раны».

      Это – дико!

      Просто избранных из бранных

      одаривали гвоздикой.

      Как же иначе?

      Мозг не хочет понять

      и не может:

      у пушечных шей

      если не целоваться,

      то – для чего же

      обвиты руки траншей?

      Никто