«После такого варварства натура ея, бывшая прежде нежнейшей и кроткой, переменилась, и с тех пор знавшие ее (но по доброте своей хранившие молчание) стали замечать за ней жестокосердие».

      «Общее мнение среди людей было таково, что ее мщение касалось только членов той семьи, от которой она невинно претерпела множество бед и напастей. Красок к этому суждению добавляют бесчестные, ненадежные и противоречивые архивы тех времен. Правда же такова, как я здесь утверждаю, имея доступ к свидетельствам, данным на смертном одре и в завещаниях, кои, написанные сколь-нибудь читаемыми чернилами, заслуживают большего доверия, нежели повествования кабацких историков с замутненным элем неуемным воображением. И, однако же, на столь ненадежные показания и полагаются опрометчивые и скептические умы, утверждая, что леди Элинор не имела причастности к недавнему ужасающему происшествию в Лоу-Трэшолд-Холле, поскольку случайный визитер, не состоящий с ней в кровном родстве, не мог быть предметом ея отмщения. Сие утверждается, невзирая на показания двух горничных: одной, стоявшей в дверях, и другой, видевшей из оконной фрамуги, как он вносил ее в дом. Правда же такова, что леди Элинор не делает различия между людьми, но кто впускает ее, на того и падет ея мщение. Семь раз она приносила погибель в Лоу-Трэшолд-Холл. Трое, правда, были кровными членами семейства, но остальные четверо – сторонними лицами, не имевшими с ними никакой связи, кроме той, что они по недоразумению своему впустили ее в дом. И в каждом случае она губила их одним неизменным манером: в то время, как они несли ее на руках, одного любовного объятия хватало, чтобы ея жертва оказалась in articulo mortis[44]. Как только она пропадала из виду, в ушах мужчин звучал радостный перезвон надежды, бывший на деле погребальным звоном; ибо не удалялась она от них, но, напротив, приближалась. Не покидала, но проникала в самое их нутро. Скрываясь в ужасной своей цитадели в теле намеченной жертвы, она ликовала, ожидая увидеть скорые слезы и услышать стенания тех, кто с покойными лицами (однако же с замершими сердцами) будут оплакивать несчастную душу. Их слезоточивые излияния суть бальзам для ея порочнаго ума, их печальные вздохи – нежный зефир для ея мстительнаго духа».

      «Лишь один раз удалось лишить ее добычи, и вот как это случилось. Его тело уже раздулось от злокачественных соков, кои она в нем возмутила, и жизнь его угасала неотвратимо, когда у судомойки нежданно открылось внутреннее кровотечение от фурункула. С ней особо не нянчились, лишь уложили ея на солому, наказав лекарю (а тот и сам не выказывал рвения, не ожидая ни славы, ни награды за участие в судьбе столь убогого создания) не распылять своих усилий, но направить их все на спасение кузена (впоследствии