– Зачем?

      – Позвонила. Говорит: «Приходите в школу, если вам небезразлична судьба вашего сына», – мама попыталась изобразить дрожащие интонации Аннушки, но не слишком похоже.

      Я вздохнул, закинул голову на спинку дивана, чтобы не видеть. Слушать тоже не хотелось, но тут ничего не поделать.

      – Пришла. Она мне блокнот свой тычет. Говорит: «Вчера на «Ивушке» ваш сын зажимался с девушкой, и явно старше его возраста».

      Я молчу.

      – Я ей сказала: я в личную жизнь своего сына не лезу, и вам не советую.

      Я молчу.

      – Дим, она не просто так тычет этой книжкой. Она почти прямым текстом говорит, что лишит тебя медали, и пролетишь ты мимо института, как фанера над Парижем.

      Я молчу.

      – Неужели ты не можешь немного потерпеть? Поступишь в институт и гуляй себе… Тут осталось всего ничего.

      Я повернул к ней голову, посмотрел, как на человека, сморозившего несусветную глупость.

      – Мам, она больная на всю голову. Чего ты её слушаешь?

      – Знаешь, нельзя так говорить! Она всё-таки твой классный руководитель!

      – Она озабоченная маньячка!

      – Она о твоём будущем думает больше, чем ты сам!

      – Я не знаю, о чём она думает, и знать не хочу! – опять, как всегда, подкатило удушье.

      От этой хрущёвки с четырёхметровой кухней, с пыльным зелёным ковром на стене с прицепленным к нему камчатским крабом. От высасывающих воздух разговоров, из которых торчат обиды на «биологического», как нитки из кресла, в котором она сидит.

      – Ну-ну. Сам-то ты подумать не можешь, нечем уже. Верхняя голова отключилась. Как течной сукой потянуло, бежишь, из штанов выпрыгиваешь. Я тоже видела тебя с какой-то курицей с начёсом. Страшная, как моя жизнь.

      Я втянул воздух. Где-то под горлом завибрировала ярость. Чтобы не ляпнуть лишнего, я поднялся и вышел из комнаты.

      – Какой-то ты неразборчивый! Получше не мог найти? – крикнула она мне в спину. – Такой же гулящий, как папаша твой! Кобель!

      Я