Я стою, держась рукой за каминную полку, и снова проверяю: пусто. Снаружи барабанит дождь. Наверное, хорошо было бы вернуть мой складной нож.

      – Доктор Ван Несс, если у меня все-таки случится инсульт, что делать?

      – Мистер Вир, не в моих силах вылечить вас от несуществующей болезни.

      – Да садитесь вы, ради бога. Почему, черт возьми, я не могу поговорить с доктором, как мужчина с мужчиной?

      – Мистер Вир…

      – На моем заводе нет ни одного человека, с которым я разговаривал бы так, как вы разговариваете с каждым своим пациентом.

      – Не в моих силах уволить пациента, мистер Вир.

      Я снова одеваюсь и сажусь в кресло. Входит медсестра, говорит, что мне надо раздеться, и уходит; через несколько минут доктор Ван Несс спрашивает:

      – В чем дело, мистер Вир?

      – Я хочу поговорить с вами. Садитесь.

      Он садится на край смотрового стола, и мне хочется, чтобы снова был жив доктор Блэк, этот пугающий, грузный мужчина из моего детства, в темной одежде и с золотой цепочкой от часов. Барбара Болд, наверное, растолстела лишь потому, что готовила для него; глядя, как он ест, она вполне могла утратить всякое чувство меры, поскольку ее собственные порции, сколь угодно большие, должны были казаться намного меньше; разве она могла осознать, что вторая печеная картофелина или миска рисового пудинга со сливками – это лишнее, если ее муж съедал втрое больше? Мама протягивает ей блюдце с еще одним ломтиком розового торта, который, в строгом смысле слова, предназначен мне в честь дня рождения.

      – Спасибо, Делла.

      Сестра Барбары, Элеонора, говорит:

      – Хорошо, мы можем писать на этой шкуре – но что именно и чем?

      – Маслом? – предлагает тетя Оливия. – Можно взять мои краски.

      Кто-то возражает, что у индейцев не было масляных красок, а миссис Сингер подчеркивает, что дети ничего не узнают.

      – Но мы-то узнаем, – возражает мама. – Уже знаем.

      – Послушайте, –