Тьма задала Павлу Зябликову свой вопрос. От её шёпота он чувствовал, как волосы стекают жидкостью с его головы.

      Пашка сказал своё твёрдое «нет»:

      – Я не хочу, чтобы люди воевали, чтобы плакали матери и умирали сыновья. Не хочу, чтобы дым пожарищ затмил солнце, а рыба в морях умирала от излишков свинца в воде. Не хочу увидеть в деле то оружие, которое я не способен даже вообразить. Я хочу мирного неба для всех братских народов.

      Чернота отползла от мальчика, утекая в тени на стенах и углы. На прощанье тьма показала Зябликову 16 сентября 1935 года. Пашка увидел людей в чёрной военной форме с четырёхкрылым солнцем, один из них улыбался тьме. Слов не было слышно, но Зябликов прочитал по губам два слова слившихся радостной улыбкой в триумвират: «Ich will».

      Пашка понял, что это значит. Понял и упал на колени. Слезы текли по щекам. Тысяча хороших людей могут сказать «нет», но один негодяй рано или поздно скажет «да». Из горести его вытащил вошедший в комнату товарищ Блюмкин.

      – Что, Пашка, плачешь?

      – Вы барона победили?

      – Нет, он улетел, но обещал вернуться. – Яков Григорьевич сел рядом с мальчиком на гранит, уложенный здесь мозолистыми руками рабов из народа людей-рыб тысячу тысяч лет назад.

      – Плачу я от бессилия и неспособности изменить обстоятельства! Яков Григорьевич, ведь эта чёрная гадина вырвется отсюда рано или поздно! Выползет из своего тёмного угла!

      – Не грусти, Пашка. Выползет – так мы её обратно в нору и загоним.

      – Мы?

      – Мы. Знаешь, какое это страшной силы слово – «мы»? Я, ты, Леннор… Все, кто уцелел.

      – Так это нам тут до скончания века дежурить придётся?

      – Придётся, Пашка, нам, а потом детям нашим и их детям.

      – Французы тоже охраняли, а нас сдержать не смогли, а если придут те, кого мы сдержать не сможем?

      – Мы всех сдержим!

      Павлик усомнился, но промолчал, зато спросил про другое:

      – А как же коммунизм?

      – А что коммунизм?

      – Он