Время дальних странствий. Рудольф Баландин
Читать онлайн книгу.
личности. Если бы мне не удалось преодолеть роковые трудности, которым я был обязан самому себе, не было бы не только этой книги, но и меня таким, каков я есть.
Остаться самим собой
Итак, меня вышибли из МГРИ. Ощутил себя неприкаянным, никчемным и никому не нужным. Меня ждали только на армейской службе. Я предпочёл отправиться куда-нибудь в экспедицию. Но это не удалось: полевой сезон начался давно. Оставаться в Москве было опасно. Однажды к нам домой заглянула милиция.
Избрал лучший вариант: проводить дни в Библиотеке имени Ленина (дом Пашкова), где никто меня искать не будет, а ночевать у знакомых. Уезжал в Монино к бабушке.
Я «косил» от армии не из боязни трудностей. В экспедициях было и трудней и опасней. Но пропустить три или четыре (в Морфлоте) года могло означать, что геологом вряд ли стану. А где-то служить или выполнять механическую работу я категорически не желал.
Учитывая своё положение тунеядца, обходился рублём в день и не пользовался транспортом. В библиотеке читал разную литературу, преимущественно по философии. Изучал стили писателей. Сделал вывод: настало время пользоваться разными стилями в зависимости от литературной задачи. Но звание писателя надо заслужить своей жизнью, трудом и знаниями значительно выше среднего уровня.
…Памятный март 1953-го. Смерть товарища Сталина я не осознал и не прочувствовал. Однако побывал у его гроба в Колонном зале Дома Союзов.
У меня с детства анархический склад характера. Ближе всех мне по душевному складу Пётр Алексеевич Кропоткин, не только анархист и коммунист, но учёный, путешественник-исследователь, философ.
Моё отношение к Вождю менялось по мере того, как я узнавал историю страны и набирал жизненный опыт. Восхваление Сталина мне не нравилось. Как будто, вознося его над всеми, этим унижали меня. Но в то время, по молодости лет, я не огорчался: взрослым виднее. Теперь я понимаю, что у некоторых людей такой культ вызывал злую зависть (скрытую от самих себя). Мол, я же лучше него! Такие индивиды стараются унизить его ниже своего уровня или вовсе втоптать в грязь.
Вообще славословия за некоторым пределом переходят в свою противоположность. (Из книги Фейхтвангера «Москва. 1937» я узнал, что Сталин это понимал.) В избытке восхвалений есть нечто лакейское, лицемерное. В официозе так, пожалуй, и было. Но большинство советских людей, в чём я со временем убедился, искренне любили Сталина.
В день его похорон я ещё оставался студентом и поехал в институт. Центр был оцеплен. Меня пропустили по студенческому билету (форма у нас была солидная, с погонами). Занятий не было.
У меня запрет пройти в Колонный зал пробудил желание попасть туда только из-за запрета. Дворами вышел к пустынной улице Горького, увидел двух мужчин, пробежавших во двор, в сторону Пушкинской улицы. Я бегом бросился за ними через улицу под милицейский свист.
Они полезли на высокий дом по пожарной лестнице. И я тоже. На высоте было страшновато, руки судорожно вцеплялись в холодные железные перекладины. Мы побежали, громыхая, по крышам. Снизу на нас кричали, но никто за нами не полез. Спустились во двор, выходящий на Пушкинскую, вошли в неширокий поток людей, идущих в Колонный зал.
Торжественности момента я не ощущал.