Никогда так плакать не хотелось.

      Вот оно, на самом дне.

      Донести тебя, чуть запотелое

      и такое трепетное, в целости

      никогда так не хотелось мне…

      Выходи, мое прелестное,

      зацепись за стебелек,

      за окно, еще небесное,

      иль за первый огонек.

      Мир, быть может, пуст и беспощаден,

      я не знаю ничего,

      но родиться стоит ради

      этого дыханья твоего.

      Когда‐то было легче, проще:

      две рифмы – и раскрыл тетрадь.

      Как смутно в юности заносчивой

      мне довелось тебя узнать.

      Облокотившись на перила

      стиха, плывущего, как мост,

      уже душа вообразила,

      что двинулась и заскользила

      и доплывет до самых звезд.

      Но, переписанные начисто,

      лишась мгновенно волшебства,

      бессильно друг за друга прячутся

      отяжелевшие слова.

      Молодое мое одиночество

      средь ночных, неподвижных ветвей;

      над рекой – изумление ночи,

      отраженное полностью в ней;

      и сиреневый цвет, бледный баловень

      этих первых неопытных стоп,

      освещенный луной небывалой

      в полутрауре парковых троп;

      и теперь увеличенный памятью,

      и прочнее, и краше вдвойне,

      старый дом, и бессмертное пламя

      керосиновой лампы в окне;

      и во сне приближение счастия,

      дальний ветер, воздушный гонец,

      все шумней проникающий в чащу,

      наклоняющий ветвь наконец,

      все, что время как будто и отняло,

      а глядишь – засквозило опять,

      оттого что закрыто неплотно,

      и уже невозможно отнять.

      Мигая, огненное око

      глядит сквозь черные персты

      фабричных труб на сорные цветы

      и на жестянку кривобокую.

      По пустырю в темнеющей пыли

      поджарый пес мелькает шерстью снежной.

      Должно быть, потерялся. Но вдали

      уж слышен свист настойчивый и нежный.

      И человек навстречу мне сквозь сумерки

      идет, зовет. Я узнаю

      походку бодрую твою.

      Не изменился ты с тех пор, как умер.