– Командир. – Голос часового разорвал хрупкую паутину воспоминаний.

      – Да? – Юлиус повернулся, еще не понимая, где он, слишком далеко отсюда был в своих мыслях, и то, прошлое, разительно отличалось от нынешней реальности.

      – Кто-то идет, командир.

      Юлиус прислушался. Вдалеке еле различимо плескалась вода.

      – Это капли падают с деревьев…

      – Нет, командир, это шаги.

      Юлиус опять прислушался и уже вполне явственно различил, как чавкает под сапогами трясина.

      – Тревога, – скомандовал он. – Поднимай людей.

      Они спустились в люк, захлопнули крышку. Сверху ее закрыл пласт дерна. Теперь посторонний мог увидеть остров, на нем маленький, поросший колючим можжевельником пригорок, совсем маленький – на нем едва могли поместиться два человека.

      Спрыгнув в люк, Юлиус осторожно отодвинул заслонку бойницы. Сквозь кусты просматривалось болото со стороны гати. Теперь шагов он уже не слышал, но видел колебания тумана. Кто-то шел к острову.

      За его спиной раздавались щелчки автоматных затворов. Люди занимали места согласно боевому расписанию. Юлиус вытер мокрые ладони. Подвинул к бойнице пулемет МГ, тихо оттянул затвор – патрон мягко вошел в приемник. Теперь оставалось нажать на спуск – и триста выстрелов в минуту разорвут тишину леса. Триста смертей пронесутся над болотом, прошивая туман свечением трассирующих пуль.

      Наконец мутная пелена раздвинулась, и Юлиус увидел человека. Он шел по колено в воде, кожаная куртка мокро блестела на солнце. Юлиус опустил пулемет, он узнал связного капитана Юхансена.

      Каждое утро он приходил в этот кабинет. А иногда просто не уходил из него. Спал прямо здесь на диване, укрывшись форменным плащом, хотя жил теперь в пяти минутах ходьбы от наркомата на улице Лай. Комнату свою Эвальд невзлюбил сразу. Она была сырой, мрачной. Единственное окно выходило в старый, полуразрушенный двор, а в нескольких метрах была щербатая стена соседнего дома. Солнце почти никогда не заглядывало сюда. Чтобы попасть к себе в комнату, ему приходилось подниматься по дряхлой визжащей лестнице. Каждый шаг отсчитывался пронзительным, дерущим нервы скрипом. Звук этот наполнял старый дом, и эхом отдавалось недовольное ворчание соседей. Дом за много лет накрепко пропах торфяным брикетом, керосином, жареной рыбой. Так же точно пахло в доме, в котором Эвальд провел свое детство. Отец регулярно, после каждой забастовки, терял работу, и они жили голодно и бедно. С тех пор эти запахи навсегда врезались в память, как запахи нужды.

      Он не любил свою комнату. Не любил старую мебель, подпорченную жучком, потерявшую цвет, на которой закаменел сероватый пыльный налет. Только две вещи радовали его: письменный стол, ярко-желтый, словно пахнущий деревом, и бронзовая настольная лампа с зеленым колпаком. Как они попали в эту комнату – неизвестно. Видимо, прежний жилец неведомыми путями раздобыл эти прекрасные