Четыре часа дня. Аришка вернулась из парикмахерской и сидит у нас в кабинете, обложившись тональными кремами, пудрой, карандашами, румянами, помадой, тенями, тушью, тысячей ваток, тампонов и аппликаторов. Сейчас она накрасится и станет разбираться в путанице подводок, устных и анонсов, потом наденет пиджак и пойдет в студию – вести городские новости. Ее лицо несчастно.

      – Ты чего такая? – спрашивает ее Лиза.

      – Устала, Лиз. Просто сил нет. Вдвоем с Малышевой ведем, получается неделя через неделю – график жуткий, сама бы попробовала. А у меня еще новости на радио по утрам. Кошмар!

      Аришка промахивается карандашом мимо глаза, и начинает ожесточенно стирать неровную черту ватным тампоном.

      – Зато денег больше… – для Лизы это вопрос насущный, потому что она одна снимает квартиру.

      – Я бы их отдала. С радостью бы отдала, – Аришка снова начинает красить тот же глаз. – Хожу к Виталю, говорю: посадите на эфир Надьку или Аню! Ни в какую. Я говорю: они уже вели на заменах, получалось нормально! А он – нет. Кто-то, видно, ему капает. Кто-то не хочет.

      – Кто? – спрашиваю я.

      – Не знаю, – вздыхает Арина, – знала бы – убила.

      – Леш! – кричит она вдруг в монтажку. – Ты меня сегодня дождешься?

      Леха с Ариной живут в соседних дворах, и он часто ее подвозит.

      – Дождусь, – Леха на табурете подъезжает к дверям и выглядывает к нам в кабинет. – А что?

      – Да мой этот… родной придурок опять звонил.

      – И что опять?

      – Опять говорил, что любит. Обещал после эфира ждать у подъезда с букетом цветов. Ой, девчонки, вы бы знали, как я его боюсь!

      – Почему? – спрашиваю я.

      – Оксан, он противный такой. А главное, видно, что больной: глазки бегают, и кончик носа все время шевелится. Я не вру – правда, шевелится.

      – Сказала бы мужу…

      – Да ну его, – Аришка машет на меня пушистой кистью для румян, и невесомая косметическая пыль летит от нее во все стороны. – Леш, не уезжай без меня, ладно?