Религиозное измерение журналистики. Александр Щипков
Читать онлайн книгу.
вхождение в веру, когда в какой-то момент она почувствовала себя верующей. Что значит почувствовать себя верующим человеком? Это просто: в какой-то момент ты понимаешь, что Бог есть. Понимаешь это как-то изнутри, и от этого уже невозможно отказаться. А второй момент – когда чувствуешь, что у тебя с Ним есть какие-то взаимоотношения, какой-то контакт, пусть даже минимальный. Это может быть и зачаточная молитва, когда ещё не умеешь молиться и плохо понимаешь, что это такое, но уже молишься, у тебя есть это ощущение эйфории, не эмоциональной, а другой – мягкой, тёплой. Мне кажется, что у мамы было именно так – медленное количественное накопление, которое потом переросло в качественное и стало абсолютно естественным.
К тому же мама – человек предельно честный. Она была воспитана в безусловной евангельской парадигме. Свою роль сыграли и бабушка, и классическая русская и европейская культура. Например, мама никогда меня в детстве не наказывала за бытовые проступки – опоздания, сломанные вещи, невыученные уроки. Но всегда жёстко наказывала за нравственные проступки. Когда однажды на улице я, шестилетний, посмеялся над пьяненьким калекой, который ехал на доске с подшипниками, это вызвало у мамы невыразимое негодование, она пришла в состояние оцепенения, остановилась и, задохнувшись, не могла произнести ни слова. Она вела меня за руку, выдернула свою руку из моей, и я понял, что в этот момент ей физически невозможно касаться меня, я понял, что нарушил нечто фундаментальное. Найдёте ли вы более страшное наказание чем то, когда родители не могут прикоснуться к своему ребёнку?
Мама постоянно читала мне вслух, даже когда я уже был довольно взрослым парнем – 5–6 класса школы. И только потом, годы спустя, я понял, что это был её метод воспитания. Я не рос интеллигентным мальчиком со скрипочкой. Мы жили без отца, я был дворовым мальчишкой, мы шлялись по нищему Смоленску, во время разлива вылавливали из Днепра немецкие штык-ножи, выкапывали из траншей и окопов за городом гранаты. Старшие обучали меня ругаться и отливать на костре «свинчатки». Мама далеко не всегда справлялась со мной и, желая хоть как-то оградить мою душу от разрушения, читала мне вслух Диккенса и Гюго. В нашей маленькой семье тогда ещё не было христианства, но были христианские писатели.
Вообще у неё были жесточайшие правила насчет того, что можно, а что нельзя. Ей, например, даже в голову не могло прийти, что на электрический счётчик можно поставить «жучок» и не платить деньги «этому гнусному государству», которое отобрало у неё жильё и поселило в жуткое общежитие с клопами. Поскольку у мамы в блокаду сгорел дом, то она была поставлена на «блокадную» очередь. Но так как мама была сиротой, а бабушка-попадья – немощной и старой и не могла ходить по исполкомам, маму сняли с очереди на жильё. Мы уехали в Смоленск потому, что нам в Ленинграде просто негде было жить. А ей обещали, что она будет преподавать в вузе