Вот и продали старое пианино из травы

      арденнскому снегу. Прощайте, зеленые музы Олимпа,

      не застанете больше врасплох двух влюбленных,

      зима вморозила их в лед Мааса.

      А Ремб, как придет в норму,

      завернется в хрустящую корочку в витрине у мясника,

      где, словно на троне, голова теленка

      (две ее красные дырки моргают почем зря —

      в Шарлевиле ведь есть электрическое освещение).

      Тюль, штора, ставни – и больше ничего, что смогло бы,

      Мадам, заслонить меня от вашего глядящего из темноты

      глаза циклопа. Он следит за моим длинным голым туловищем —

      за этой подделкой под лежачую надгробную статую,

      подточенную невоздержанностью, за упавшим без чувств

      перед вашим балконом, где сушится нижнее белье монашки,

      спускающей гончую свору, – ядовитые цветы для одинокого,

      которого смерть сводит с ума, возбуждает, потрошит в ночи,

      наглухо приклепывает к вашим белым бедрам.

      О, дни дождя и поста,

      забегаловка открыта для поэтов,

      всплакнувших, что море ушло

      за вечный этернит[3] и шифер.

      Позволь, схожу быстро

      за солнцами, что пьяней, чем

      игрушечный этот Восток под голубыми

      тентами рынка, позволь, вгрызусь в лазурь,

      чтоб, будто ангел с глазами варвара,

      cделав круг, принять внутрь

      головокружительный алкоголь Гесперид.