Осенний стих, написанный зимой,

      является некстати, как хромой

      проситель за похлёбкой даровою.

      Почти на четверть года запоздав,

      встаёт в дверях он – скромен и лукав,

      с котомкой, полной старою травою.

      Жгуты травы поддерживают связь,

      осеннюю желтеющую грязь

      мешая с зимним заревом с востока.

      Доброжелателен, как аноним,

      былого голос. Я иду за ним

      меж частных дач и бурых водостоков.

      Здесь даже снег ложится под углом

      к строеньям, предназначенным на слом.

      В снежинках пропылённого фарфора

      стоит природа, как настенный пласт,

      и пробивают сумерки и наст

      стеклянные затылки светофора.

      Но осень не вернуть, не возвратить.

      И взгляд нельзя от снега отвратить.

      Осенний стих – нескладный переросток, —

      испарину листвы и луж храни

      внутри. Перед презрением брони

      всё стянуто чугунною коростой.

      Мы вспять идём. Постукиванье ног,

      и сказочной зимы стеклянный рог,

      и оторопь февральских красных пальцев

      отщёлкивают в такт: «Пляши, пляши».

      Но памятник стоит вверху. В тиши

      над ним горит звезда. Звезда скитальцев.

      В тот год вневременной и незаконный

      зима не вышла на дежурство в срок.

      Её сосульки голубой шнурок

      пока не тяготил карниз оконный.

      А воздух был – как плавленый сырок —

      бесформенный, размякший и зловонный…

      Темнело, впрочем, вовремя. Но мгла

      в тот год крещенским холодом не жгла.

      Мы собирались в Комнате досуга —

      в тот год нам дозволялась эта блажь.

      Нас жизнь не била – это был массаж,

      но руки сами скручивались туго,

      как выжатые простыни. Фиксаж

      похож на память, как на гроб – фрамуга.

      Черта здесь обнаружится одна —

      добротны крышки, нет, однако, дна.

      Мы собирались… Тишина меж нами

      ступала в грубых шерстяных носках.

      И треугольной жилкою в висках

      подрагивала в нас (как в лампах пламя)

      надежда. Мы на низеньких мостках

      условились встречать своё цунами…

      Волна прошла, и треть из нас на дне.

      Что ищут остальные в прошлом дне?

      В трамвайном стекле отразился мой скошенный глаз.

      Он смотрит на дом, чья окраска напомнила квас —

      коричневый, в белых потёках; и так одинок он,

      что в крайнем из окон представить мне хочется вас.

      Вы там почему-то сидите почти стариком,

      задумавшим вспомнить всех тех, кто был с вами знаком.

      Душа ваша в прошлом, а тело пока с настоящим

      пытается сладить, как ключ с проржавевшим замком.

      Зимою, спросонья, мерещится в дальнем углу,

      что тот, кто меняет пластинку и ставит иглу,

      почти что телесен… Но звук механических песен

      старательней ножниц надкусит пятнистую мглу.

      Потёртые тени в эпоху больших сквозняков

      бесформенной пылью стирает со стен, потолков.

      На месте, согретом тенями, – отныне портреты.

      Художник, исполнивший их,