Бывали дни безмыслия, июль

      на цыпочках заглядывал с балкона,

      и проникал, чуть оживляя, тюль,

      и к изголовью свет струил наклонно.

      Бывали дни – не верил, что умру,

      когда нас ночь на даче заставала,

      и сад сиял, и больше никому,

      нигде и никогда не предстояла

      не только ты, но эта полнота,

      утишившая время до приметы.

      Я и теперь не верю, хоть она

      изнемогла, распавшись на предметы.

      Я и теперь не верю, но слабей.

      Скажи: волна уходит, оставляя

      воспоминанья в линзах пузырей,

      один пузырь с другим сопоставляя…

      Но человек, склонённый над столом,

      не слышит, как стучит металлолом

      и мёртвые клешни передвигает,

      он времени волну одолевает,

      и всё его живое существо

      втройне одарено одним мгновеньем:

      июльским днём, бессмертным помышленьем

      и точным воплощением его.

      Где прошлое, в особенности то,

      которого не помню? Не уверен,

      что я там жил, и надевал пальто,

      подшитое убитым насмерть зверем,

      и выходил в пространство… Там – никто.

      Но где уже случалась эта явь,

      которой остановлен я сегодня:

      пальто, и приоткрытый в бездну шкаф,

      и нечто, что томится в преисподней,

      себя своею памятью обстав?

      И промельком – окно, белёсый дым

      над городом, где я всегда повинен

      в твоих слезах… О чём мы говорим?

      Зачем наш спор так сумрачен и длинен?

      Чего ещё друг другу не простим?

      Какая тяжесть в том, что не укрыть

      забвением себя, и тяжесть вдвое —

      не помнить, что ты помнишь, не любить

      тех призраков, притянутых строкою,

      которых ни изгнать, ни воплотить.