Закрываю глаза: беспризорные розы, ручные бабочки,

      перескоки солнечных зайчиков, и паутинка нечаянно

      прилипает к искусанной нижней губе, и матовый

      женский голос в глубине анфилады из лип и сияния

      зовёт меня…

      Мама…

      Мама, что ж, у меня уже не получится

      вот так напевать и остаться в дочерней памяти голосом,

      льющимся, как молоко только что из-под вымени,

      тёплым, густым и, что б ни случилось,

                                                              не прокисающим.

      Вплетая в звук обертона прохлады

      и отдалённый, из мансарды, альт,

      играет дождь магические ритмы

      и превращает в облака асфальт.

      А ты по кронам лиственного леса,

      внутри зелёных в эту пору снов,

      идешь и видишь: влажные пролески

      важнее всех иных первооснов.

      Но, как ни странно, в месяц яркой сини

      ростки не кажутся мечтателю родней,

      чем бледный отблеск облачности в луже,

      и каждый всплеск – история о ней.

      Ненужный дар – в предчувствие любви

      по коридору страха возвращаться,

      там не ответят, даже не зови,

      там плещет море лиственных оваций:

      в бордовой блузе, блёстки на висках,

      ты в первый раз в смертельном поединке —

      запечь в алмаз позор, и пух, и прах

      и боль подвесить к хрупкой паутинке.

      Сирень качается, сирень благоухает,

      как облако, сирень за шторами плывёт —

      в квартире изо льда, любимая, седая,

      улыбку смерти женщина не сожалея ждёт.

      Поёт в окне романсы юный соловей,

      поёт, что, как всегда, до слёз не в ту влюбился.

      А над густой иргой… нет, всё-таки левей…

      вселенский пульс мерцал, как до потопа, бился.

      Я здесь была… Я помню этот час.

      Между реальностью разорвана граница

      и подсознанием, в окне анфас

      плывёт Луна и блесков вереница…

      А птах ночной горланит без проблем —

      от звонкой ноты в носоглотке жженье:

      не суетись, уснём не насовсем,

      раз не слабеет сила притяженья.

      Для жизни слишком оказавшись хрупким,

      на грани между жизнью и скорлупкой —

      застывшим кадром – скрюченный птенец

      находит свой, так говорят, конец…

      Апрель, весна, гарцуют в небе птицы,

      за руку веткой трогает сирень —

      куст понимает: страшно не родиться!

      И убегает в розовую тень.

      Над полями,