Выходцев из Свердловска, из Ново-Уэльска,

      Гданьска разводят зимы – не спошлить бы: по моргам —

      нет, по барачным становищам в виде привеска

      к шару земному: по кельям, по душным каморкам,

      хоть и чертогам, хоть все-таки и арсеналам

      венецианским, гулким казармам преторий,

      по кинозалам и, наконец, по анналам

      тесных изданий подарочных, темных историй.

      Что вы хотите – таборы цивилизаций

      где-то должны приткнуться, как мыши, души,

      чаши – к буфетам, соборам, маршрутам, пьяццей

      к морю ведущим, чтоб плыть до соседней суши.

      Лучшего нет, и лишь память, что лучшее было,

      райской соломой смягчает каликам камни,

      и кое-как, но держится градус пива

      нового. Свечка шатает мрак шестопсалмья.

      Всё в лишаях, бородавках, язва на язве,

      в ливень гниет, в зиму мертвеет злую,

      тело земли, вытоптанное – разве

      я его, столько лет верное, не поцелую?

      Небо – живым да не здешним. А здешним —

      это. Откуда и взявшееся как не с неба.

      Не отрекусь от грехопаденья поспешным

      чувством. От винных подонков. Черствости хлеба.

      По Ярославской железной дороге, с платформы

      43-й кэмэ, на юг, в столицу,

      в многоэтажный дом-каталог, где орды

      по паспортам осели как частные лица,

      еду, с собой захватив мглу и бедность,

      царю-небесный, колыбельный дух постной пищи,

      вер и надежд беззаветность и несусветность,

      «Прощанье славянки», листьев травы козий выщип —

      ворох старья. Всё влезло в одну кошелку,

      всё – экспонаты музея пособий учебных.

      Тот, кого я навещал, их скопил по долгу

      служб, одной и другой: он поэт и священник.

      В окнах справа по ходу желть и кумач заката,

      вклеен аэроплан в него – рог самурая в низкой

      маске. По радио просят группу захвата

      пройти в хвостовой вагон. Остановка в Тайнинской.

      Ангел смерти уходит вперед. В Шереметьево,

      Внуково, Домодедово – нет для усталых

      путников разницы. Не опознал бы, встреть его

      я минут через десять на Трех Вокзалах.

      Что за сезон, что за страна, что за былое,

      не говорю про будущее, у света

      видимого? Он прореха в культурном слое —

      ни у священника нет архива, ни у поэта.

      От самолета до пешего хода – каскады

      смыслов, воздушных ям, ценностей, рытвин.

      Наша задача стон отличить от рулады:

      что – изящной словесности, что – молитвам.

      Или довериться тиканью крови? Птичке

      свищущей даром? Мелу, грифелю – стертым

      с досок, бумаг? Прокарболенной электричке.

      Миропорядку. Паспортизации. Ордам.

      И звали тогда не так, как сейчас, этот город,

      и то, как звали, не имя было, а псевдоним,

      и не давали собрать его юношам кворум,

      и весь он притворство. Кроме реки. И бог с ним.

      Блокада и Ладога – сцилла его и харибда,

      в нем то артобстрел, то ледоход, и понты, понты.

      Кроме реки. Левиафанихи гнева и ритма.

      А мы ее свита и корм. Кто мы? Ну я. Ну ты.

      Кто ты? Встать к парапету, смоля самокрутку,

      гуляка, компанию бросивший ромалэ,

      ты к нам заглянул на минутку как будто в шутку,

      со скрипкой в ключичной ямке, плюнув на реноме,

      как раз под советскую власть, старушечий капор

      пустого