Три дня и три ночи

      ее пытались спасти.

      Но она правильно все рассчитала —

      она работала медсестрой.

      Три пачки димедрола плюс четыре пипольфена,

      и девять часов до того,

      как пришла с работы подруга…

      А потом наступила ночь тринадцатого января,

      и люди, которых она в записке

      просила «никого не винить в своей смерти»,

      сидели за столиками в ресторанах

      и сыто и пьяно провожали Старый год,

      чтобы потом, во тьме постелей,

      прижавшись телами к другим телам,

      благополучно доплыть до конца новогодней ночи…

      А в это время ее обнаженное тело

      лежало в беспощадном свете мертвецкой

      и безумный голос ее подруги

      орал в замерзшую трубку:

      «Как она?»

      И мужской голос – сумрачно и сухо:

      «Такие данные не сообщаем по телефону».

      Действительно!

      Зачем тревожить сограждан «такими данными»?

      Засекретим смерть,

      и пусть у нас всегда торжествует жизнь,

      как в конце твоего стихотворения, Женя…

      Вчера я встретил ее

      в первый раз – после ее смерти.

      На дачной эстраде танцевали девочки.

      Я узнал ее сразу —

      она танцевала последней.

      Кровавые пятна носков для аэробики,

      ураган волос а-ля Пугачева…

      Шаровая молния в конфетной обертке!

      Балдели дачные мальчики

      с теннисными ракетками, на складных велосипедах.

      И голос матери, нарочито громкий:

      «Будет артисткой!»

      Все это происходило под Москвой,

      а совсем не в Кокчетаве,

      где еще верят, что «в артистки»

      надо ехать в Москву

      и завоевать талантом сияющую столицу,

      как в конце твоего стихотворения, Женя.

      Она поехала…

      Вчера я встретил ее на улице.

      Она только что приехала в Москву

      и шла в ГИТИС,

      или в «Щуку», или в «Щепку», или во МХАТ.

      И это было нашим вторым свиданием

      после ее смерти…

      …Ковер, на котором она лежала…

      Она вошла во двор

      и прочла объявление:

      «Абитуриентов прослушивают в тире».

      Маленькая головка на теле Венеры,

      точеные черты Натали Гончаровой

      и волосы, перехваченные черной ленточкой…

      Пушкинская красавица в хипповой диадеме!

      О, как она орала в тире:

      «Я – Мэрлин!.. Я – героиня

      самоубийства и героина!»

      Молодые режиссеры широко улыбались

      и слушали стихи Вознесенского

      про самоубийство Мэрлин Монро.

      (О, как она им нравилась!)

      И «сам» широко улыбался —

      эта красавица, полная сил и здоровья,

      что она знала про самоубийство?

      Про