Михевна. Девушки, кто там позвонил? Вадим Григорьич, что ли?

      Глафира Фирсовна (входя). Какой Вадим Григорьич! Это я. Вадим-то Григорьич, чай, позже придет.

      Михевна. Ах, матушка, Глафира Фирсовна! Да никакого и нет Вадима Григорьича; это я так, обмолвилась. Извините!

      Глафира Фирсовна. Сорвалось с языка, так уж нечего делать, назад не спрячешь. Эка досада, не застала я самой-то! Не близко место к вам даром-то путешествовать; а на извозчиков у меня денег еще не нажито. Да и разбойники же они! За твои же деньги тебе всю душеньку вытрясет, да еще, того гляди, вожжами глаза выхлестнет.

      Михевна. Что говорить! То ли дело свои…

      Глафира Фирсовна. Что, свои? Ноги-то, что ли?

      Михевна. Нет, лошади-то, я говорю.

      Глафира Фирсовна. Уж чего лучше! Да только у меня свои-то еще на Хреновском заводе; все купить не сберусь – боюсь, как бы не ошибиться.

      Михевна. Так вы пешочком?

      Глафира Фирсовна. Да, по обещанию, семь верст киселя есть. Да вот не в раз; видно, придется обратно на тех же, не кормя.

      Михевна. Посидите, матушка! она, надо быть, скоро воротится.

      Глафира Фирсовна. А куда ее бог понес?

      Михевна. К вечеренке пошла.

      Глафира Фирсовна. За богомолье принялась. Аль много нагрешила?

      Михевна. Да она, матушка, всегда такая; как покойника не стало, все молится.

      Глафира Фирсовна. Знаем мы, как она молится-то.

      Михевна. Ну, а знаете, так и знайте! А я знаю, что правду говорю, мне лгать не из чего. Чайку не прикажете ли? У нас это мигом.

      Глафира Фирсовна. Нет, уж я самое подожду. (Садится.)

      Михевна. Как угодно.

      Глафира Фирсовна. Ну, что ваш плезир-то?

      Михевна. Как, матушка, изволили сказать? Не дослышала я…

      Глафира Фирсовна. Ну, как его поучтивей-то назвать? Победитель-то, друг-то милый?

      Михевна. Не понять мне разговору вашего, слова больно мудреные.

      Глафира Фирсовна. Ты дуру разыгрываешь, аль стыдишься меня? Так я не барышня. Поживешь с мое-то, да в бедности, так стыдочек-то всякий забудешь, ты уж в этом не сомневайся. Я про Вадима Григорьича тебя спрашиваю…

      Михевна (приложив руку к щеке). Ох, матушка, ох!

      Глафира Фирсовна. Что заохала?

      Михевна. Да стыдно очень. Да как же вы узнали? А я думала, что про это никому не известно…

      Глафира Фирсовна. Как узнала? Имя его ты сама сейчас сказала мне: Вадимом Григорьичем окликнула.

      Михевна. Эка я глупая!

      Глафира Фирсовна. Да, кроме того, я и от людей слышала, что она в приятеля своего много денег проживает. Правда, что ли?

      Михевна. Верного я не знаю; а как, чай, не проживать! Чего она для него пожалеет!

      Глафира Фирсовна. То-то муж-то ее, покойник, догадлив был; чувствовало его сердце, что вдове деньги понадобятся, и оставил вам миллион.

      Михевна. Ну, какой, матушка, миллион! Много меньше.

      Глафира Фирсовна. Ну, уж это у меня счет такой: я все на миллионы считаю; у меня, что больше тысячи, то и миллион. Сколько в миллионе денег, я и сама не знаю, а говорю так, потому что это слово в моду пошло. Прежде, Михевна, богачей-то тысячниками звали, а теперь уж все сплошь миллионщики пошли. Нынче скажи-ко про хорошего купца, что он обанкрутился тысяч на пятьдесят, так он обидится, пожалуй, а говори прямо на миллион, либо два, – вот это верно будет. Прежде и пропажи-то были маленькие, а нынче вон в банке одном семи миллионов недосчитались. Конечно, у себя-то в руках и приходу, и расходу больше полтины редко видишь; а уж я такую смелость на себя взяла, что чужие деньги все на миллионы считаю; так-то свободно об них разговариваю. Миллион – и шабаш! Как же она: вещами, что ль, дарит ему, аль деньгами?

      Михевна. Про деньги не знаю, а подарки ему идут поминутно, и все дорогие. Ни в чем у него недостатка не бывает, и в квартире-то все наше: то она ему чернилицу новую на стол купит со всем прибором…

      Глафира Фирсовна. Чернилица новая, дорогая,