Баку-Воронеж – не догонишь. О великом городе и о друзьях, в нём живших. Марк Берколайко
Читать онлайн книгу.
ат на издание «сборника о Баку», я решил посвятить его им: Рите, Сереже, Елене, Юре, Маше и Артему.
Но 31 октября произошло очень печальное для меня событие, и я не могу теперь не написать:
Памяти неоднократно встречающегося на этих страницах моего школьного друга Александра Грича (Гуревича) – замечательного поэта, переводчика, сценариста и продюсера; удивительно мудрого и светлого человека.
Вот что от моего имени зачитали ему на церемонии прощания в Лос-Анджелесе:
Конечно, всегда помнил, что ты – Александр Гуревич, прочно занявший в нашем классном журнале одиннадцатую строчку… Еще завидовал: как же, во многих карточных играх одиннадцать – это туз.
Разумеется, давно знаю, что ты – Александр Грич, замечательный поэт и переводчик, и многие твои стихи вошли в мою – и многих! – личную антологию шедевров.
Отточенность каждой строчки – и нет в них ни исповедальности напоказ, ни темперамента всуе, – но как же ты умел какой-то секундой «откровенности до донышка», каким-то мигом последней прямоты переворачивать мне сердце!.. о, как же ты умел!
Как ты придумал для меня такие переводы монологов Просперо из шекспировской «Бури», что мой роман о Барде тут же сделался цельным и завершенным?!
Только что перечитал финал «Шакспер, Shakespeare, Шекспир» – и вновь спрашиваю: «Как же ты сумел?»
А ведь рискнул задать тебе этот вопрос однажды, и ты ответил просто: «Да ладно тебе, старый! Переводы как переводы…»
Может быть, из-за этой твоей простоты – то ли детской, то ли мудрой – ты, Александр Грич, так и остался для меня Сашкой из моего 1-го «А», из моего 5-го «А»… 10-го?
Сашкой, с которым мы в Нальчике устроили слежку за несчастным доцентом из Москвы, единодушно назначив его «американским шпионом»; Сашкой, с которым ссорились и мирились, с которым ухлестывали за одними и теми же девочками, с которым в юности восхищались Верхарном, а в старости – Чичибабиным…
С которым написали друг другу эссе к 75-летию – спасибо Солмаз Ибрагимовой, опубликовавшей их в журнале «Литературный Азербайджан» – и которому я сказал недели три назад: «Сашка, я уже начал копить фразочки для текста к твоему 80-летию. А как насчет твоего – мне? Имеешь привычку готовить сани летом?»
И ты ответил: «Пусть только придет срок – будут готовы…», и простились мы, как полагается некогда крепким мужикам, а ныне – старикам, балансирующим на краю…
А сегодня давай простимся так: я прокричу тебе вслед: «Старый, ты только будь!» и начну слушать тишину, надеясь, что она донесет до меня твое ответное: «Аналогично-о-о-о!»
И знаю, Сашка, Александр Грич: ты – будешь!
Долго.
Всегда.
Баку-Воронеж – не догонишь
Не властны мы в самих себе
И, в молодые наши леты,
Даем поспешные обеты,
Смешные, может быть, всевидящей судьбе.
Стереотип воспоминаний о городе, в котором вырос, хорошо известен: родной дом – родной двор – родная улица – опять же родные детский сад, школа и институт – первая любовь – первая разлука… и все это потрескивает от чувств; потрескивает однообразно и утомительно, как кастаньеты у долго выплясывающей испанки.
Много подобного содержится в моей повести «Седер на Искровской», теперь же, отдавая воспоминаниям более скромную дань, пишу не ради них, а для того, чтобы выразить свое восхищение той великой и уникальной общностью, которую называю бакинским народом; для того, чтобы еще раз восхититься Баку, где совсем недавно провел свой семьдесят третий день рождения.
А до этого не видел тридцать семь лет – такой вот мистический перевертыш чисел: 73 – 37!
…Проспал, потрясенный впечатлениями, шесть часов кряду.
Вышел на балкон и увидел, что рассвело едва ли наполовину.
До первых поздравительных звонков и эсэмэсок было еще долго, жена крепко спала, так что я, семидесятитрехлетний «новорожденный», оказался один на один с миром, в котором царила тишина.
От бухты дул ветер, та самая благословенная «моряна», которая и в самые жаркие, душные ночи дарила пару часов «провидческого» полусна – это я вспомнил тяжкую неделю подготовки к экзамену по теоретической физике, когда крыша дома (она же и потолок квартиры, поскольку чердаков и мансардных этажей в Крепости не бывало) раскалялась за день так, что был явственно слышен запах плавящегося кира. Огромные формулы можно было впихнуть в голову, только если сидел под вентилятором, завернувшись в мокрую простыню; понять же хоть что-то из накануне «впихнутого» удавалось только постфактум, в рассветные часы, в полусне, навеянном «моряной». И вот, наверное, по аналогии, в голове моей стало что-то такое проясняться и укладываться, и я негромко, чтобы никого не будить, заговорил, обращаясь к едва видневшемуся в молочной