Мы сидели у окна и курили. Вечер алел над крышами.

      – Красиво у тебя, Пат, – сказал я. – И очень понятно, что отсюда не хочется выходить по неделям, сидеть тут до тех пор, пока не позабудешь обо всем, что творится на свете.

      Она улыбнулась:

      – Было время, когда я и не надеялась отсюда выйти.

      – Когда же это?

      – Когда болела.

      – Ну, это другое. А что с тобой было?

      – Да ничего особенно страшного. Просто я должна была лежать. Вероятно, я слишком быстро выросла, получая слишком мало еды. Во время войны да и после с этим ведь было трудно.

      Я кивнул.

      – Сколько же ты пролежала?

      Она чуть помедлила с ответом.

      – Примерно год.

      – О, это очень долго! – Я внимательно посмотрел на нее.

      – Это было давно и почти забылось. Но тогда мне это показалось вечностью. Помнишь, ты рассказывал мне как-то в баре о твоем друге Валентине? О том, что после войны он мог думать только о том, какое это счастье – жить? И что по сравнению с этим все остальное не имеет значения?

      – Ты хорошо запомнила, – сказал я.

      – Потому что я хорошо это понимаю. Я с тех пор тоже радуюсь любому пустяку. По-моему, я очень поверхностный человек.

      – Поверхностны только те люди, которые убеждены в обратном.

      – Нет, я поверхностна, это точно. Я ничего не смыслю в серьезных вопросах жизни. И воспринимаю только красивое. Вот этот букет сирени уже делает меня счастливой.

      – Это не поверхностность, это – целая философия.

      – Но только не у меня. Я человек поверхностный и легкомысленный.

      – Я тоже.

      – Не настолько, как я. Ты вон говорил об авантюризме. А я и есть настоящая авантюристка.

      – Я думал об этом, – сказал я.

      – Да, да. Мне давно бы пора поменять квартиру, обзавестись профессией и зарабатывать деньги. Но я все откладываю и откладываю. Хотелось пожить какое-то время так, как хочется. Не важно, разумно ли это. Вот я так и жила.

      Я засмеялся.

      – А почему это у тебя вдруг появилось такое строптивое выражение лица?

      – Да потому, что я привыкла слышать со всех сторон, что это легкомыслие – так жить, что нужно экономить деньги, искать себе место. Но мне хотелось наконец легкости, радости, а не угнетенности. Хотелось делать что хочу. Такое настроение возникло после смерти матери и после того, как я так долго лежала.

      – У тебя есть братья и сестры? – спросил я.

      Она покачала головой.

      – Я так и думал, – сказал я.

      – Ты тоже считаешь, что я была легкомысленной?

      – Нет. Ты была мужественной.

      – Ах, какое там мужество… Нет, это не про меня. Мне очень часто бывало страшно. Как человеку, который сидит в театре на чужом месте и все-таки не уходит.

      – Вот поэтому ты и была мужественной. Мужество не бывает без страха. Кроме того, это было и разумно. Иначе ты бы просто потеряла свои деньги. А так ты хоть что-то от них имела. А что же ты делала?

      – Да ничего, собственно. Жила себе, и все.

      – Снимаю