Ей это уже порядком надоело, особенно морозным утром, когда хотелось зарыться поглубже в шарф и поднятый ворот пальто. Холод сковывал всё тело, говорить совсем не хотелось, не то что петь. Дети воспринимают температуру по-другому. Их кровь ещё слишком горяча, чтобы перестать болтать без умолку из-за какого-то там мороза.

      – Зорик, родной, помолчи хоть секундочку! Застудишь горло!

      – Тогда спой мою любимую песенку! – лукаво просил мальчонка.

      – Ох… ладно! Луч мой солнца золотого…

      По пути трамвай соберёт половину города, но там, где они ждут, – он всегда пустой, часто они – первые и единственные его пассажиры. Две остановки до детского сада, когда открывается дверь – мать помогает маленькому Зорьке спуститься по ступенькам, нежно целует в щёку, опустившись до его уровня, прощается дрожащим голосом и нежными словами. Ему всего три года, но он безумно гордится своей самостоятельностью.

      От остановки до входной двери – метров тридцать, взрослый добежал бы за считанные секунды, но ему, трёхлетнему мальчугану, путь этот кажется очень длинным, и он всегда боится, что дверь будет ещё закрыта, а трамвай уедет… Но дверь открыта, и трамвай никогда не уезжает до тех пор, пока он перед тем, чтобы зайти, не повернётся помахать на прощание (так ОНА его научила), слабо различая во тьме силуэт матери, теряющийся в тёплом жёлтом свете трамвайного салона с запотевшими от перепада температуры окнами, и не скроется в тепле помещения детского сада, где его встретит одинокий старик-охранник, так как воспитатели ещё не пришли.

      Охранник поприветствует его рукопожатием, совсем как взрослого, проведёт за свой стол, за которым стоит два стула, поможет снять тулупчик, подсадит на стул, на котором Зорька сможет доспать ещё часик до прихода воспитателей, положив голову на сложенные на столе ручки.

      Мальчик, конечно, не ведал тогда, как сильно переживала мать каждый раз, когда её совсем ещё неокрепший