Всегда в нестройном русском хоре

      бывал различен личный нрав,

      и кто упрямо пел в миноре,

      всегда оказывался прав.

      Нет, не грущу, что я изгой

      и не в ладу с казенным нравом,

      зато я левою ногой

      легко чешу за ухом правым.

      Забыли все в моей отчизне,

      что это грех – путем Господним

      идти, взыскуя чистой жизни,

      в белье нестираном исподнем.

      Становится вдруг зябко и паскудно,

      и чувство это некуда мне деть;

      стоять за убеждения нетрудно,

      значительно трудней за них сидеть.

      Бог очень любит вдруг напомнить,

      что всякий дар – лишь поручение,

      которое чтобы исполнить,

      нельзя не плыть против течения.

      Выбрал странную дорогу

      я на склоне дней,

      ибо сам с собой не в ногу

      я иду по ней.

      Стыжусь примет и суеверий,

      но верю в то, что знаю точно:

      когда стучатся ночью в двери,

      то это обыск, а не почта.

      Покуда жив и духом светел —

      не жди, не верь и не жалей;

      в России текст авторитетен

      посмертной свежестью своей.

      Весьма уже скучал я в этом мире,

      когда – благодарение Отчизне! —

      она меня проветрила в Сибири

      и сразу освежила жажду жизни.

      И женщины нас не бросили,

      и пить не устали мы,

      и пусть весна нашей осени

      тянется до зимы.

      Мы еще живем и тратим сочно

      силы, не исчерпанные дочиста,

      но уже наслаиваем прочно

      годовые кольца одиночества.

      Не нам и никому не воплотить

      усладу и утеху упоения,

      когда вдруг удается ощутить

      материю мелькнувшего мгновения.

      В кишении, борьбе, переполохе —

      нелепы, кто пером бумагу пашет,

      но чахнут величавые эпохи,

      а слово отпевает их и пляшет.

      Когда с утра смотреть противно,

      как морда в зеркале брюзглива,

      я не люблю себя. Взаимно

      и обоюдосправедливо.

      Он мало спал, не пил вино

      и вкалывал, кряхтя.

      Он овладел наукой, но

      не сделал ей дитя.

      Который год в крови и прахе

      делами, чувством и пером

      себе мы сами строим плахи

      и сами машем топором.

      Сталин умер, не гася свою трубку,

      и, живя в ее повсюдном дыму,

      продолжаем мы вертеть мясорубку,

      из которой не уйти никому.

      Столько пламени здесь погасили,

      столько ярких задули огней,

      что тоскливая серость в России

      тусклой мглой распласталась над ней.

      Благодарю тебя, отечество,

      за изживаемые начисто

      остатки веры в человечество,

      души тоскливое