Вот пришел великан…. Константин Воробьев
Читать онлайн книгу.
но я заметил, что ему немного беспокойно: он как бы торопился в словах и жестах, не желая, наверно, оставлять мне паузы для какого-нибудь вопроса сродни тому, когда я ворожил пальцами над своим лбом. Это его опасение – как бы я не стал рефлектировать или как это там у них называется – было совершенно напрасным: я чувствовал себя отлично, даже лучше, чем прежде, хотя причина этому была совсем не та, что приводил он из истории мировой хирургии.
Этот день был очень длинным, и под конец его я потерял веру в человечество. Крушение моего вечернего и утреннего мира началось с семи часов вечера, и к восьми его обломки полностью заволок прах лютой тоски и обиды. А в половине девятого Лозинская наконец постучалась в дверь, – я сразу догадался, что это она: стук был тревожный и ноготной, как побег застигнутого кролика. Мы даже не поздоровались, и нам почему-то нельзя было остановить глаза друг на друге, – наши глаза просто прятались сами от себя. Ей совсем не надо было приносить этот громадный нелепый пакет в серой оберточной бумаге. Он оттягивал ей согнутую руку, и она не знала, что с ним делать, я не мог ни принять его у ней, ни указать ему место. Она сама догадалась примоститься на стул возле тумбочки, оставив пакет у себя на коленях. Я сидел на койке и тщательно расправлял кромку простыни.
– Ну как… лучше? – спросила она, избегая обращения «вам» и «тебе», и растерянный вид ее раздирал мне сердце нежной жалостью и восхищением, что она есть на свете.
– Положи это рядом с графином, – сказал я грубо, мстя всему, что загнало нас в этот тупик неразрешенности, и она как под ударом поднялась со стула и почти выронила пакет на тумбочку. Я бы даже под палкой не решился сойти при ней с койки в той умопомрачительной пижаме, что была на мне, – штанины брюк сантиметров на двадцать не доставали до щиколоток, но когда из пакета посыпались апельсины и какие-то веские стеклянные банки, а она, смертно побелев, оглянулась на дверь и кинулась убирать пол, я забыл о пижаме. Мы подобрали всё молча и спешно, а ее лицо по-прежнему оставалось белым, как бумага, и я не знал, что́ ее потрясло, – то ли стыд перед собой за эту свою тайную и «беззаконную» больничную передачу мне, то ли детский страх за нечаянно учиненный тут грохот.
– Ну что случилось? – опять сказал я умышленно грубо: мне было известно, что на такие нервные натуры, как она, крик действует иногда как лекарство.
– Я боюсь, – призналась она, помешанно глядя мне в зрачки. – Я боялась весь день… А он был такой огромный!
– Кого? Чего ты боялась? – втайне ликуя, спросил я.
– Всего… Себя. Тебя. Их…
Я усадил ее на стул и, всё еще не вспомнив о пижаме, стал перед ней на колени.
– Слушай, – сказал я и почувствовал, как озноб преданности, решимости и восторга ледяным обручем стянул мою голову под бинтом, – пусть весь мир будет наполнен одними чертьми, я всё равно никогда тебя…
– Да не чертьми, а чертями, – всхлипывающе перебила она, и своей детской и почему-то ледяной ладонью уперлась в мой лоб, чтобы отстранить от себя мою голову…
Третье