Могильщик вгрызается в землю настырно,

      как нищий, стащивший с прилавка тушенку

      в попытке найти в ней таблетку от смерти.

      А ты наблюдаешь. Ведь ты – наблюдатель.

      Такая работа, ничто не попишешь.

      Удобных позиций не так уж и много,

      раз занял такую— сиди, не брыкайся.

      Надежда на то, что найдется ответственный,

      непостижима и непререкаема,

      как надоевший домашний аквариум

      с грязной водой и голодными рыбами.

      Сток закавычен привычными досками,

      в каждой имеется гвоздь милосердия,

      метящий в лоб, но лишающий зрения

      то ли по глупости, то ли по слепости.

      Впрочем, неважно. Имеет значение

      лишь одинокая тонкая линия,

      что разделяет на «будет» и «может быть»

      все, что имеем в остатке от жизни.

      Заглянул в себя, а там глаза

      смотрят на меня с немым вопросом.

      Мол, какого черта – и вообще.

      Вышел из себя, и все, как прежде,

      на местах, по полочкам, в размер,

      как у Менделеева в таблице.

      Может быть, внутри я так широк,

      так велик и так неописуем,

      что во мне есть место для двоих,

      для троих – и даже многих сотен.

      Или все как раз наоборот:

      я так тесен, что не умещаю

      самого себя – не то, что тех,

      кто хотел бы поселиться рядом.

      Выглянул в окно, а там окно,

      из которого таращит стекла

      человек.

      Его кирпичный сок

      красит трещины моих ладоней.

      Последний день настал – пиши пропало.

      Наставил нам рога, пришил нам хвост.

      Теперь что в цирк, что в Богу – в полный рост

      без логики конца,

      без истины начала.

      За камнем трех сторон детектор веры

      шмонает каждого, кто не свистел с горы,

      не бил перчаткой и не звал барьеру

      поэтов преждевременной поры.

      А завтра – новый день и свежий ракурс:

      все, как вчера, но с чистого листа.

      Бумага стерпит кривизну моста

      из края черствых лиц

      в край бутафорских лакомств.

      Ничем не пахнущий пейзаж распахивает плащ,

      как тот мужик, что ловит девок в темной подворотне.

      Его исподнее – то смех, то плач, то равнодушие, то злоба.

      И если б знать, что под обивкой гроба

      есть что-то кроме дерева, то гроб

      сойдет за новенький натертый воском плот,

      в котором на прикуриватель глаз швейцарская гарантия.

      Послушайте, ведь эта живопись гвоздями по стеклу

      объединяет тошноту с мучительной истомой,

      чарующие дали – с лапой обезьяны,

      старательно малюющей портрет компостной ямы

      кого-то для, чего-то ради.

      Кареты нет. И негде взять.

      И нет того, кого хотелось бы ограбить.

      Слышишь, как кипит, но упрямо идешь вперед:

      знакомый угол раскрывает свои объятья, что делать.

      В твоей жирной черной земле твой внутренний крот

      роет лабиринты ходов и прячет в них всякую мелочь.

      Ты выползаешь из своих банкнотных мятых стен,

      вдыхаешь щедро сдобренныймылом воздух —

      и прощаешь себе бесполезный каждый день,

      в котором