---

Скачать книгу

---

сообщал он из Динабургской крепости Пушкину, – те же причуды, те же странности и чуть ли не тот же образ мыслей, что в Лицее!»[103]. В сравнении с Данте и другими «судьбой испытанными поэтами» обнажалось не только инфернальное содержание его судьбы, но и героическое самостояние личности. В связи с этим важно обратить внимание на стихи поэмы, где, Кюхельбекер уподобляет себя Сизифу, который

      Не победит <…> судьбы всевластной;

      Верх близок – ялся за него рукой —

      Вдруг камень вниз из-под руки рокочет,

      Сизиф глядит изнеможенный вслед,

      Паденью бездна вторит, ад хохочет;

      Но он, – он выше и трудов, и бед:

      Нет, он покинуть подвига не хочет[104].

      При таком самостоянии «путь бед» становился вместе с тем путем нравственных обретений, и поэт мог сказать о себе:

      Изыду из купели возрожденья,

      Оставлю скорбь и грех на самом дне

      И в слух веков воздвигну песнопенья[105].

      В этих стихах нельзя не расслышать мотива, характерного для «Божественной Комедии» и связанного с общей идеей странствий ее героя. Ведь поэма Данте, что не раз отмечалось исследователями, огромная метафора: ад не только место, но и состояние, состояние душевных мук. Они и вырвали из уст Кюхельбекера отчаянное восклицание:

      Мой боже, я ничтожный человек…[106]

      Одной из причин нравственных терзаний поэта были, вероятно, его показания против И. И. Пущина, который 14 декабря 1825 г. якобы «побуждал» Кюхельбекера стрелять в великого князя Михаила Павловича. В апреле 1832 г. поэт предпринял неудачную попытку снять с товарища по несчастью это незаслуженное обвинение[107]. Что же касается Данте, то о нем уместно вспомнить проницательное замечание французского филолога К. Фориеля: изгнание было для Данте адом, поэзия – чистилищем[108]. Для Кюхельбекера адом была крепость, а очищением, своего рода катарсисом, поэма:

      Я пел – и мир в мою вливался грудь…

      Меня тягчили, как свинец, печали:

      За миг не мог под ними я вздохнуть;

      Вдруг окрылялися, вдруг отлетали —

      И что же? – светлым мне мой зрелся путь![109]

      А в небесном раю, где поэт мыслит себя после земных страданий, его встречают «Дант и Байрон, чада грозной славы… Софокл, Вергилий, Еврипид, Расин». Свой «бестелесный» шаг направляет к нему и тень Тассо:

      «Кто ты?» – речет с улыбкою небесной.

      Уведает и кроткою рукой

      Введет, введет меня в их круг священный [110].

      Эти мечтания побуждают вспомнить IV песнь «Ада», где в Лимбе к Данте и Вергилию направляются

      Гомер, превысший из певцов всех стран;

      Второй – Гораций, бичевавший нравы;

      Овидий – третий, и за ним – Лукан.

      Они приветствуют Алигьери и приобщают его к «славнейшей” из школ», к своему собору.

      Таким образом, Данте оказался вдохновителем Кюхельбекера еще и потому, что «Божественная Комедия» предвосхитила стремление романтиков к предельному самовыражению,

---

Скачать книгу