О белых полях Петербурга рассеянней сны и неверней,

      чем поздние жалобы турка и франкфуртский выстрел вечерний,

      и тиса тисненая шкурка из плоских затупленных терний.

      А черных лесов Ленинграда, шнурованных проволкой колкой,

      под звездами нижнего ряда и медленной лунной двустволкой

      еще и сновидеть не надо – они за защелкой, за щелкой.

      Когда разлили на горé

      Луну в граненые стаканы,

      Деревьев черные каре

      Сверкнули смутными штыками.

      Пришел указ для смертных рот:

      Под граммофонный треск музы́ки

      По двести грамм на каждый рот,

      На каждый рот, на безъязыкий.

      Деревья дóпили луну

      И капли отряхнули с веток,

      Во тьму, на зимнюю войну

      Они ушли – и больше нет их.

      Застыла в проволоках связь,

      Сломалась мýзыки пружина.

      И, паче снега убелясь,

      Бежало небо, недвижимо.

      Осьмикрылой стрекóзе хромой,

      Отраженной в себе же самой,

      Никогда ей уже не вернуться домой,

      В пустоту от себя уносимой, —

      А всегда ей лететь, прижимаясь к Земле,

      И всегда ей идти на последнем крыле,

      И всегда ей скользить, исчезая во мгле

      Над Цусимой.

      …вдруг проснется веранда – от стекол,

      заскрипевших в полдневном свету,

      и взлетит паучок, что отштопал

      половину окна на лету,

      и, смахнувши проржавленный стопор,

      стукнет створка в околицу ту,

      где уже засыпают июлю

      августóвского пороху в жбан

      и литую шиповника пулю

      обливают по всем желобам,

      и к шипящему в облаке улью

      подогнали шмеля шарабан.

      Житель подоблачных кочек,

      нéжитель