Павильон представлял собой деревянное строеньице. Там постояльцы отеля могли переодеться и получить зонтики и топчаны. Имелись там душ и уборная, стоял стол с кипой иллюстрированных журналов – «Лайф», «Эпока», греческий «Зефирос» – и маленький шкаф-холодильник, открытый и пустой. Электричество заменял керосиновый фонарь. Единственное окно выходило на отель, а дверь открывалась почти на самую кромку берега. Этот склон холма не давал защиты от ветра, и тот свистел над самой поверхностью пляжа, заметая песком все следы.

      Внутрь тоже намело немного песку. На полу, лицом вверх, с петлей на шее – один конец веревки был оборван, а второй свисал с потолочной балки, – лежала Эдит Мендер. Она была мертва. В широко открытых глазах застыл испуг, кожа уже приобрела восковой оттенок. У головы лежал опрокинутый деревянный табурет.

      – Давно? – спросил я.

      – Трупное окоченение, – ответил Карабин. – Значит, она провела здесь всю ночь.

      Мадам Ауслендер, неподвижно сидя на топчане, созерцала тело.

      – Самоубийство? – осведомился я.

      Доктор, переглянувшись с хозяйкой отеля, которая оставалась бесстрастна и безмолвна, ответил не сразу, а с запинкой:

      – Весьма вероятно. Дверь и окно были закрыты, а дверь, кроме того, приперта стулом.

      – Приперта? – удивился я.

      – Да. В двери имеется замок, но ключа никогда не было, запирали на засов. Несчастная подтащила стул, чтобы… Не знаю. Наверно, чтобы дверь была закрыта и чтобы сохранить приватность.

      – Приватность?

      – Не знаю, насколько это подходящее слово… Но другого пока не подыскал.

      Краем глаза я заметил, что по лицу Фокса бродит смутная улыбка сообщника.

      – Запертое помещение, – сказал я.

      Испанец, уловив мою мысль, кивнул. Ситуация была мне знакома по моим фильмам, а ему – по его романам: труп находится там, куда никто не мог войти и откуда никто не мог выйти. На первый взгляд – очевидное самоубийство.

      – Дверь открыла Эвангелия? – спросил я.

      – Нет, подойдя к павильону,