Капитан госбезопасности Виктор Хрустов полулежит в кресле, закинув ноги на журнальный столик, и лениво просматривает бумаги из тонкой папочки, а майор Корневич – непосредственный начальник Хрустова, сидит напротив, зевает, слушает пленку с записью и в некотором оцепенении рассматривает огромные подошвы ботинок над темной полировкой.

      – И как долго это продолжается? – Корневич судорожно дергает головой от каждого звука невидимых клавиш. – Я спрашиваю, сколько уже часов насилуют Чайковского?

      – Так, ты здесь минут сорок… Восьмой час пошел, – Хрустов посмотрел на часы, потом в потолок, потом в изумленное лицо начальника.

      – Не может быть.

      – Я тоже так думаю. Есть сильное подозрение, что вот этот чих и последующее высмаркивание я уже один раз слышал. Часа три назад. Есть еще интересный момент. Она не берет телефон. Он звонит, а она не берет трубку. Потом включается лента записи, что-то щелкает, и на английском языке звонившему предлагается высказать свои пожелания за сорок пять секунд промотки ленты.

      – Автоответчик! Моя тетка тоже так делает. Она никогда не берет трубку, пока звонивший не начнет говорить. Удобно, скажу я тебе.

      – Корневич, подойди к этому объективно. Никакая женщина не может долбить так непрофессионально по клавишам девять часов подряд!

      – Она пришла домой от подруги в восемь вечера. Я видел это собственными глазами.

      – Сколько ей лет?

      Корневич посмотрел на Хрустова с раздражением и качнул стол, брезгливо дернув рукой. Хрустов опустил ноги.

      – Вникни, Хрустов! Я чувствую охоту, понимаешь, большую охоту. А ты третий раз спрашиваешь, сколько ей лет!

      – Жрать охота, – проигнорировал Хрустов раздражение начальника. – И голос у нее пискливый, и мордочка какая-то… целлулоидная! Кстати, о подруге. Вот она хороша. Низкий тембр, надменный профиль, – он развернул веером фотографии на столе и щелчком выдвинул темный прямоугольник с четко вырисованным на фоне освещенного окна строгим профилем молодой женщины.

      – Целлулоид? Ты китайский фарфор видел когда-нибудь?! – Корневич усмехнулся снисходительно, не глядя на фотографию. – Это ты на нее вблизи не смотрел, а я смотрел!

      Хрустов заявил, что в жизни не интересовался посудой, и, конечно, не смог припомнить нежную матовость тонкого полупрозрачного древнего фарфора, сочетания белизны, всасывающей в себя свет, и синего с перламутром, он также не знал, что если сунуть в такую вазу палец, то он будет светиться сквозь тонкие стенки, проступая горячим пятном разбавленной в молоке крови, – он только смотрел, приоткрыв рот, на