Грессер уверенно поднимался по темной лестнице. На третьем этаже повернул барашек механического звонка у двери с медной табличкой: «Старший лейтенантъ С.Н. Акинфьевъ».

      Лязгнул крюк. Акинфьев открыл и изумленно воззрился:

      – Ники, ты! В такую рань?! Проходи. Извини – в дезабилье.

      Белая бязевая рубаха широко открывала могучую густоволосую грудь, крепкие скулы были окантованы всклоченной со сна бородкой, отчего командир «Ерша» походил на разудалого билибинского коробейника.

      – День славы настает, – загадочно, как пароль, сообщил Николай Михайлович, досадуя, однако, что привязавшаяся с утра фраза сорвалась-таки с языка. Акинфьев. впрочем, принял ее как невеселую шутку.

      – Не знаю, как насчет славы, но день гибели русского флота наступил всенепременно.

      Пока Грессер стягивал дождевик, шинель, стряхивал дождинки с фуражки и перекладывал наган в карман брюк, Акинфьев хлопотал у буфета, позвякивая то бутылками, то стаканами.

      – А я, брат, теперь горькую пью, – объявил он так, как сообщают о неожиданной и безнадежной болезни. – Потому стал фертоинг на рейде Фонтанки, втянулся в гавань и разоружил свой флотский мундир. Честь имею представиться – старший лейтенант Акинфьев, флаг-офицер у адмирала Крузенштерна[7]. На службу не хожу-с. Морячки вынесли мне вотум недоверия… Ба! Да ты при полном параде!

      На плечах Грессера тускло золотились погоны с тремя серебряными кавторанговскими звездочками.

      – Рискуешь, однако…

      – Последний парад наступает.

      – Перестань говорить загадками.

      – Изволь.

      – Только выпьем сначала. Иначе ни черта не пойму…

      Грессер пригубил водку с одной лишь целью – чтобы согреться. Акинфьев ополовинил стакан и закусил престранно – занюхав спиртное щепотью мятной махорки.

      – Сережа, «Аврора» вошла в Неву и взяла на прицел Шпиц и Зимний.

      – И поделом.

      – Голубчик, ты пей, да разумей. Во всем