– Вы когда-нибудь своими словами изъясняетесь? – спросила она.

      – Дорриго – мое второе имя[32], но оно…

      – Пристало?

      – Полагаю, да.

      – Кейт уехал. Он будет очень огорчен, что не застал вас.

      – Война.

      – Да. Ох уж этот Гитлер.

      – Загляну как-нибудь в другой раз.

      – Сделайте милость, Дорри. Он будет так жалеть, что вы не смогли погостить.

      Он направился к выходу. В глубине его души бушевало ужасное смятение, волнение пополам с ощущением предательства, словно он принадлежал ей и она его бросила, а вместе с тем еще и чувство, будто она принадлежит ему и он должен принять ее обратно. У самой двери он повернулся кругом и сделал два шага к бару.

      – А мы с вами не…

      Она прихватила большим и указательным пальцами верх своей блузки: два ее ярко окрашенных ногтя походили на рождественского жучка, расправившего крылышки, – и потянула блузку вверх.

      – В книжном?

      – Да, – кивнула она.

      Он пошел обратно к бару.

      – Я подумал, – заговорил он, – что они…

      – Кто?

      Чувства говорили ему: между ним и нею что-то есть, – но он не понимал, что это. И ничего не мог с этим поделать. Не понимал этого, зато чувствовал.

      – Те мужчины. Что они…

      – Что они?

      – С вами. Что…

      – Да?

      – Что они… ваши… ваши поклонники.

      – Не говорите глупости. Просто несколько приятелей приятеля из офицерского клуба. И несколько их приятелей. А вы, значит, и есть тот самый способный молодой врач?

      – Ну, молодой, да. Так и вы тоже.

      – Уже старею. Я передам Кейту, что вы заходили.

      Она принялась протирать стойку. Какой-то посетитель ткнул в ее сторону пустой кружкой с остатками пены по краям.

      – Иду, – сказала она.

      Он вышел, погнал на грузовике обратно в город, нашел бар и нарочно напился до беспамятства, не мог даже вспомнить, где оставил свой «Студебеккер». Зато, когда проснулся, память о ней ничуть не пропала. Раскалывавшаяся голова, боль при каждом движении тела или мысли, казалось, держались и исцелялись ею, только ею, одной ею, одной.

      Еще несколько недель он старался забыться, участвуя в качестве военврача в бесконечных переходах и маршах пехотной роты, вышагивая по двадцать миль в день: от виноградников в долине, где наполняли фляги мускатом и красным вином, до прибрежных пляжей, где купались, а затем маршировали обратно, а потом опять обратно, – и все это по жаре до того нестерпимой, что она казалась подобием врага. Он помогал нести поклажу солдатам, которые падали от изнеможения, изводил себя превыше всякого безрассудства. В конце концов командир