Борис ничего не ответил, взял ее за руку и повел в квартиру, задыхаясь от переполнявшей его страсти. В квартире они выпили уже вместе хорошего коньяку из отцовского бара, Борис зажёг фигурную рижскую свечу и поставил на магнитофоне главный хит года – «Souvenirs» Демиса Руссоса. Когда он начал её раздевать, она слегка посопротивлялась, потом прерывисто задышала и… В ней была та степень податливости, которая сразу позволила Борису почувствовать себя мужчиной. Словно не был он, по сути, зелёным, неопытным юнцом… Они не спали всю ночь, буквально изнурив друг друга бесконечными ласками… Под утро Виола, всё же сделав над собой усилие, оторвалась от него, отползла на край широкой родительской кровати и прошептала, задыхаясь:

      – Всё… всё! Не могу больше… Ты так убьешь меня. До смерти за… любишь… Мальчик мой… Я думала, так только цыгане… могут.

      Борис блаженно щурился, прислушиваясь к истомной лёгкости, наполнившей всё тело. Виола, не стесняясь наготы, встала и, покачиваясь, прошлась по квартире. У портрета четы Глинских, где Владлен Владимирович был изображен в парадной форме, она остановилась и долго, меняя мимику губ, рассматривала его.

      – М-да… Артистка-цыганка и генеральский сын. Есть в этом что-то… мелодраматическое и… старорежимное.

      – Почему? – не понял шутки Борис. Ему было не до шуток, он всё воспринимал слишком обострённо. Виола улыбнулась с лёгким, едва заметным оттенком горечи:

      – Сладкий мой… А ты не знаешь, что до революции офицерское собрание не одобряло альянсов с артистками? Их приравнивали к гувернанткам и маркитанткам. И даже хоронили за кладбищенской оградой… Про «пятый пункт» я просто молчу – евреек и цыганок любить можно было только тайно.

      Глинский вскочил с кровати