Металлолом принимался у населения в одном из крайних боксов, но, поскольку всё железо туда не вмещалось, хозяева самовольно оттяпали и огородили рабицей небольшой кусок общественных территорий.

      На приёме сидел Толик – молодой, но потрёпанный уже бычок, по какому-то недоразумению переживший гангстерские войны старых добрых времён и последующую зачистку карательными органами криминальной поляны. За бурную юность он так и не сколотил приличного капитала и, за неимением иных способностей, был приставлен новыми хозяевами к металлолому. Толик не относился к числу местных старожилов. Он приезжал сюда утром на ржавом пикапе, а после работы уезжал, покидав в кузов наиболее ценное из суточного улова. Некоторые вещи пользовались спросом у антикваров, другие после очистки и восстановления можно было перепродать здесь же на рынке. Это был его маленький собственный бизнес, на который хозяева, оперирующие тысячами тонн металла, закрывали глаза.

      Облачённый в старые спортивных штаны и линялую майку Толик устроился на поломанном кресле перед децимальными весами и, казалось, получал искреннее удовольствие и от утреннего солнышка, и от непыльной работы. Что, в общем-то, было вполне понятно. Половина его приятелей потихоньку гнила в песчаном грунте под мраморными надгробиями на местном кладбище, а другая половина гнила гораздо быстрее в тюрьмах, разбросанных по огромному пространству страны.

      – Пятьсот рублей, – сказал Толик, даже не утруждая себя двигать гирьками на весах. На сколько тянет батарея из дюжины секций, он знал и без взвешивания.

      Как всегда Толик сбросил с реальной цены сотню-полторы, предлагая или согласиться с наглым грабежом или тащить чёртово железо назад. Монополия процветала. Жаловаться всё одно некому и ругаться бессмысленно.

      – Мы тебя повесим на фонарном столбе, как только придём к власти, – пообещал Чё, принимая деньги.

      Толк зевнул и отвернулся. Он не верил в приход к власти таких как Чё. Иногда Ухтомскому казалось, что и сам Чё в это не верит. Храбрится, строит планы, но где-то в душе уже не верит в свою революцию.