После того как они расстались, лежа на своей койке в палате, Берцик все еще продолжал думать над словами Диты. Конечно, просматривалась за ними ее личная увлеченность им. Да и для него проведенное вместе время уже стало что-то значить, представлять ценность, тревожить. Такая заинтересованность друг в друге могла вылиться во что-то более серьезное, значимое, можно было бы остановиться, проверить. С другой стороны, совсем незнакомые мужчина и женщина в силу определенных причин оказались рядом на некоторое время, в ситуации, когда приходится выворачивать душу, рассказывать о себе. Может, именно это стало основой их взаимного интереса, случайная глубокая вовлеченность в чужую жизнь, в данном случае, в его собственную? А при более близком знакомстве иллюзия пропадет, рассеется?

      Что и кому он может сейчас предложить, когда сам ничего не понимает о себе? Разве может служить опорой, как положено мужчине, или хотя бы быть равным, а не ущербным и зависимым? Нет, он этого не хочет, боится. Хватит считать себя больным, пора что-то делать самому, и только тогда он сможет сам выбирать и решать.

      Реабилитационный центр в Варшаве – не выход. Там он также останется несчастным и убогим, нуждающимся в помощи и сочувствии. А он больше не желает, чтобы его жалели, хочет сам управлять течением собственной судьбы. Решено, никаких богаделен, он будет пробовать по собственному разумению. А к Дите, если у него что-нибудь получится, он еще сможет вернуться, но уже совсем другим человеком.

      Выписывался он во вторник утром. Помимо тех знаний, что он получил о себе, теперь у него в руках были документы, позволяющие жить и работать на территории Польши. Имя, придуманное еще в Афганистане, он оставил, потому что уже привык к нему. А фамилию взял, показавшуюся благозвучной. На порог вышел тридцативосьмилетний Альберт Вишневский.

      Грустная Дита обняла его на прощание, сунув бумажку, на которой были написаны