Чей старый терем на горе крутой

      Рисуется с зубчатою стеной?

      Бессменный царь синеющих полей,

      Кого хранит он твердостью своей?

      Кто темным сводам поверять привык

      Молитвы шепот и веселья клик?

      Его владельца назову я вам:

      Под именем Арсения друзьям

      И недругам своим он был знаком

      И не мечтал об имени другом.

      Его права оспоривать не смел

      Еще никто; – он больше не хотел!

      Не ведал он владыки и суда,

      Не посещал соседей никогда;

      Богатый в мире, славный на войне,

      Когда к нему являлися оне, —

      Он убегал доверчивых бесед,

      Презрением дышал его привет;

      Он даже лаской гостя унижал,

      Хотя, быть может, сам того не знал;

      Не потому ль, что слишком рано он

      Повелевать толпе был приучен?

      На ложе наслажденья и в бою

      Провел Арсений молодость свою.

      Когда звучал удар его меча,

      И красная являлась епанча,

      Бежал татарин, и бежал литвин;

      И часто стоил войска он один!

      Вся в ранах грудь отважного была;

      И посреди морщин его чела,

      Приличнейший наряд для всяких лет,

      Краснел рубец, литовской сабли след!

      И возвратясь домой с полей войны,

      Он не прижал к устам уста жены,

      Он не привез парчи ей дорогой,

      Отбитой у татарки кочевой;

      И даже для подарка не сберег

      Ни жемчугов, ни золотых серег.

      И возвратясь в забытый старый дом,

      Он не спросил о сыне молодом;

      О подвигах своих в чужой стране

      Он не хотел рассказывать жене;

      И в час свиданья радости слеза

      Хоть озарила нежные глаза,

      Но прежде чем упасть она могла —

      Страдания слезою уж была.

      Он изменил ей! – Что святой обряд

      Тому, кто ищет лишь земных наград?

      Как путники небесны, облака,

      Свободно сердце, и любовь легка...

      Два дня прошло, – и юная жена

      Исчезла; и старуха лишь одна

      Изгнанье разделить решилась с ней

      В монастыре, далеко от людей

      (И потому не ближе к небесам).

      Их жизнь – одна молитва будет там!

      Но женщины обманутой душа,

      Для света умертвясь и им дыша,

      Могла ль забыть того, кто столько лет

      Один был для нее и жизнь и свет?

      Он изменил! увы! но потому

      Ужель ей должно изменить ему?

      Печаль несчастной жертвы и закон,

      Всё презирал для новой страсти он,

      Для пленницы, литвинки молодой,

      Для гордой девы из земли чужой.

      В угодность ей, за пару сладких слов

      Из хитрых уст, Арсений был готов

      На жертву принести жену, детей,

      Отчизну, душу, всё, – в угодность ей!

      Светило дня, краснея сквозь туман,

      Садится горделиво за курган,

      И, отделив ряды дождливых туч,

      Вдоль по земле скользит прощальный луч,

      Так сладостно, так тихо и светло,

      Как будто мира мрачное чело

      Его любви достойно! Наконец

      Оставил он долину и, венец

      Горы высокой, терем озарил

      И пламень свой негреющий разлил

      По стеклам расписным светлицы той,

      Где так недавно с радостью живой,

      Облокотясь на столик, у окна,

      Ждала супруга верная жена;

      Где с детскою досадой сын ее

      Чуть поднимал отцовское копьё; —

      Теперь... где сын и мать? – На месте их

      Сидит литвинка, дочь степей чужих.

      Безмолвная подруга лучших дней,

      Расстроенная лютня перед ней;

      И, по струне оборванной скользя,

      Блестит зари последняя струя.

      Устала Клара от душевных бурь...

      И очи голубые, как лазурь,

      Она сидит, на запад устремив;

      Но не зари пленял ее разлив:

      Там родина! Певец и воин