Меня накрыли крышкой гроба.

      Родители не поскупились и раздобыли для него дорогую древесину – дуб. Зимой они будут жить впроголодь, зато единственное дитя сгниет в роскоши. Мало кого на Великих равнинах клали в землю в объятьях нашего священного дерева, поэтому о моих похоронах еще долго будут судачить.

      Доски были выглажены песком и камнем, оттого светились на солнце. Никто бы не сделал гроб лучше отца, а для дочери он постарался: засел в мастерской вскоре после того, как мое тело принесли домой, и вышел лишь на третий вечер.

      Утро похорон было еще по-зимнему ледяным. Весна только-только пришла на наши земли, но холод не желал отступать без боя. Снег отражал солнечные лучи россыпью переливов на моем гробу.

      Как только его опустили на дно ямы, к ней потянулась вереница людей в светлых одеждах, украшенных яркими нитями и лентами. Женщины – с красными платками на головах, цепочками с монетками из меди, бусинами, а мужчины – в расшитых кафтанах из выбеленного льна. И не скажешь, что в деревне случилось несчастье. Сколько знала себя, что похороны, что свадьбы оставались в воспоминаниях торжественными и однообразными, будто между этими событиями не было никакой разницы.

      Снег хрустел под ногами.

      Меня убили валгомцы[1]. Наверняка они. Кому бы еще быть ночью в лесу и говорить на чужом языке? Кому бы еще перерезать горло заплутавшей девке, молящей о помощи? Меня убили валгомцы, и шел уже четвертый день, как я твердила об этом. Только мертвую никто не слышал.

      Все дни в доме звучали плач, отпевания, слова похвалы. Расхваливали так, чтобы боги без долгих дум приняли меня в Тоначи и не дали блуждать по владениям богини Светавы до скончания мира.

      Могилу засыпали под истошные вопли матери. Она повторяла мое имя, цепляясь за рубаху отца.

      Ава.

      Так они назвали меня в надежде, что божественное имя дарует счастливую и долгую жизнь.

      Отца под руку держал мой милый Тифей, облаченный в скорбный кафтан. Он был ему к лицу, и я бы схлопотала от жениха, услышь он такое.

      Толпа обогнула могилу и двинулась прочь с кладбища. Скоро во дворе родительского дома загорится костер, и на нем сожгут все милые моему сердцу вещи, а я пропаду из этого мира. Бабушка перед смертью умоляла не забыть сжечь ее любимый платок – все боялась, что потянется к нему с того света. Смерть не была окончанием пути, так она говорила: мол, не нужно страшиться, когда дорога приведет тебя в Тоначи, – и я старалась поверить в то, что не боялась этого мига.

      Родители остались лить слезы над единственным чадом. Мать лежала на могильном холмике, сгребая пальцами землю, и причитала так громко, что, будь отец в добром расположении духа, стукнул бы, чтоб замолчала. Но он стоял, низко опустив голову, и я не видела его лица.

      Как им теперь быть? Кто поможет по хозяйству? Нынче волхвы предрекали хороший урожай за молитвы Светаве, а раз так, отцу придется самому убирать поле. Ему не повезло, что Кшай послал одно дитя, и то девку, а теперь и этих рук лишил.

      От мыслей отвлекла рана на шее – она зудела. Я прикоснулась к ней пальцами и ощутила что-то влажное, теплое. Кровь. Она стекала по шее и пропитывала белый ворот свадебного покая[2].

      Как?..

      Дыхание, замершее в груди в миг гибели, сперло, а тело словно проснулось. Оно болело, было тяжелым и тянулось вниз. Я захрипела и опустилась на землю, уперлась руками в рыхлый снег подле могилы.

      Родители меня не замечали, для них я была там, под землей. Плач матери мешался с моим хрипом, но слышно это было лишь мне.

      Мир вокруг зашумел, как проливной дождь, все громче и громче, а затем и солнце, и небо, и родители исчезли, оставив меня одну. Вместо полей, что окружали кладбище, перед глазами появилась каменная стена. Она расходилась в стороны, перетекая в пол и потолок. Рядом со мной стояли светцы, на ними плавно танцевал дым от погасшей лучины. Вокруг было темно. Где-то вдали капала вода.

      Я в Тоначи? Царство мертвых выглядит как дно колодца?

      Позади раздался раздосадованный вздох, и это заставило меня взвизгнуть и обернуться.

      Поодаль стоял молодой мужчина, опускавший руку от зажженного пламенника на стене. На его лицо ложились тени, отчего оно казалось широким. Темные волосы растрепались, на щеках и подбородке – щетина. На незнакомце была черная рубаха, стянутая поверх кожаной безрукавкой. На плечах висел кафтан из меха не то медведя, не то волка. В руке он сжимал кусок пергамента.

      Я сжалась и попятилась назад, словно могла выскользнуть через стену и сбежать. Взгляд зацепился за рисунок на его безрукавке: морда медведя, вышитая золотыми нитями