Деревья осенью пугливы.

      Куда там ветер – страшен ветерок.

      К ногам ложатся огненные гривы:

      в листья – вместе,

      каждый – одинок.

      Как день ноябрьский постарел…

      Слезится неба мутный глаз,

      и лист, как волос, поредел,

      и будто бы в последний час

      без птиц и листьев, опустев,

      трясутся руки у дерев.

      Что осталось от осени?

      Так, пустяки…

      Пара листьев шальных на обветренном клене,

      пара птиц невеселых на мокрой колонне

      да озябшая пара у вспухшей реки.

      Впрочем, так ли уж пусто под небом пустым —

      что-то все же осталось и теплится, брезжит,

      что-то медлит уснуть в этих парах мятежных,

      и дождется мороза – и встретится с ним.

      Дай же силы им выстоять, перетерпеть —

      как бы ты ни звалось, непокорное пламя, —

      и уж если от холода оцепенеть,

      то хотя бы обнявшись – руками, крылами.

      Как объясняются в любви глухонемые?

      Каким движеньям рук ли, глаз ли, губ

      доверить те слова хмельные,

      которые до смерти берегут?

      Забудешь все: и жест, и взгляд, и вскрик,

      и руки, что сомкнулись за плечами, —

      но пару слов, качнувших этот миг,

      уже ничто не возвратит в молчанье.

      Твои письма, как капли крови,

      исцеляют меня, когда

      мне ничто не поможет, кроме

      твоего далекого «да».

      …Среди ночи глаза открою,

      осознаньем ошеломлен —

      у меня твоя группа крови

      и твоей головы наклон.

      Стареет аист.

      Дерево растет,

      гнездо приподнимая к небу.

      И урожай сменяет недород,

      и в быль перерастает небыль.

      И женщина стареет, и слеза

      плывет своей привычною дорогой,

      и не смахнуть с усталого лица

      сеть времени. И светится убого

      в ночи пустынной старенький «Рекорд»,

      и в этом свете, медленном и странном,

      мерцает