– Мама! – он не знал, что ещё сказать. Он кинулся на шею этой женщине. «Так вот она, мама!»

      Но она отстранила его от себя, не дав даже дотронуться. В её взгляде читалось сильное недоумение и (О, неужели? Почему? – мелькнуло у мальчика) лёгкое омерзение.

      – What he told?1 – спросила она у стоящего рядом мужчины.

      – I didn’t understand, it likely in Russian2, – ответил он.

      Боль пронзила маленькое тело. «Я ей не нравлюсь? Почему? Чем я ей не нравлюсь? Я так люблю её, я так любил её всю свою жизнь».

      Мальчик оглянулся на мужчину. И с неверием в голосе тихо прошептал:

      – Папа?

      Но тот не обратил на эти слова, которые, на самом деле, уже были воплем отчаяния, никакого внимания и спокойно, как ни в чём не бывало, сказал женщине:

      – The boy doesn’t know English yet, he needs a time. At first he should be cleaned3.

      В глазах всё плыло, рисовались странные узоры. Вот синий цвет – он, перетекая в жёлтый, становится розовым; вот оранжевый – и вдруг: фиолетовый, белый, пурпурный, коричневый. Все они, кружа в водовороте, как созвездия галактик, были и тем, и этим. Они все, они ничего, они здесь, и они там…

      …Крошечные слезки медленно, мерно скатывались по маленьким щекам. Мальчик сидел в уютном уголке за большим, древесным шкафом, в окне был виден бездушный, зелёный газон. Его стригли, поливали, лелеяли. На нём нельзя было бегать. Маленький человек плакал. Чтоб никто не видел, и никто не слышал. Их это раздражает. Они кричат, ругаются. «Зачем я им?». За шторой светило солнце. Оно вроде такое же, как и там, за перелётом, там, откуда он. Под этим солнцем он прыгал на лужайке, когда их выводили гулять. Маленькие букашки сидели на длинных травинках, росших повсюду. Песенка кузнечика, радостно стрекочущего на скрипочке, разносилась повсюду. Как тепло и весело. Было…