– Нет, Добрыня, и не рви мне душу, – тихо сказал Красун и помешал кочергой догорающие поленья.

      – Неужто не скучаешь по Древлянскому бору? Не хочешь на Родину взглянуть? – продолжал я уговаривать его.

      – Не ждет меня никто на Родине, – пожал он плечами. – Одни головешки от Коростеня остались. Отца-то моего помнишь?

      – Как не помнить. Знатным конюхом был Колобуд.

      – То-то, что был, – взглянул на меня Красун. – Когда варяги дружину княжескую распустили, а коней на Русь забрали, он да я не у дел остались. Я-то попервости ничего, а он закручинился. Тосковал по коням сильно. От тоски и помер. За два месяца убрался. А за ним и мать. И стал я сиротой круглой. Помаялся на пепелище чуток и к полянам подался. Подрядился на три года в охотный люд. Здесь и кормежка, и одежа, и не обижают сильно. Лучше уж в рядовичах ходить, чем с голодухи помирать. А бор, он везде бор. Что тут, что там.

      – А ты слышал, что Путята снова дружину древлянскую собрал?

      – Слышал, – кивнул Красун. – Только мне ратное дело не в радость. Силой Даждьбоже не обидел, только отваги воинской не дал. Так что прости, княжич, но я здесь, на заимке, останусь. Мне со зверьем сподручней.

      – Как знаешь, – сказал я ему. – Только все одно – рад я тебя повидать.

      Красун пришел ко мне после захода солнца. Как раз Ольга с сыном, да Свенельд со своими отроками пировать сели. А мы с конями управлялись. Вычистили их, корму задали. Потниками укрыли, чтоб не застудились ночью ненароком.

      Свенельд-то, когда своего жеребца в конюшню заводил, на меня покосился.

      – Что, Добрынка, – говорит, – радостно тебе за стенами Киевскими оказаться?

      Я только плечами пожал. А он мне повод на руки кинул и сказал:

      – Скажи спасибо княгине. Это она велела тебя на простор ненадолго выпустить. Боится, что в Киеве ты совсем зачахнешь. Смотри мне, – похлопал он жеребца по шее, – если что, головой мне за коня ответишь, – и ушел.

      Я коня в стойло завел, тут и Красун заглянул.