Когда двери потихоньку отворились и я показался на пороге, пани Манькевич повернула глаза, заметила меня, но не прервала молитвы. Я стоял, они проговаривали её аж до антифоны, старичок тихо повторял:

      – Молись за нас!

      Только после окончания литании старушка встала, опираясь о пол, и воскликнула:

      – Слава Иисусу! Сируц жив!

      Дед, который думал, что вошёл слуга, головы не поднял и не видел меня, вскочил с кровати и крикнул:

      – Сируц, дитя моё! Ты жив!

      Я пошёл поцеловать их руки, только сейчас они увидели окровавленную руку на перевязи и порванный на мне мундир.

      – Ты ранен, бедняга! – воскликнула старушка. – Рука… что же? Сломана…

      – Благодарим Бога, что живы! – ответил я. – Мы пережили страшные минуты.

      – Дитя моё, – отпарировал старик более спокойным, чем раньше, голосом, – это было не то, что тебе, биться и, защищаясь, подвергать себя опасности, но нам тут, безоружным, столько часов неизбежной смерти ожидать пришлось и слышать её, ходящую вокруг… пробирающуюся в дом, долбящую в дверь, штурмующую ставни, отдаляющуюся на минуту и возвращающуюся снова… и ждать, и молиться – и чудом уцелеть…

      Голос ему изменил, отдышался и говорил далее:

      – Кто же знает? Вернутся, может, ещё, и тогда месть их не будет уважать никого.

      Выстрелы, слышавшиеся в отдалении, этим словам старого Манькевича придавали некоторое правдоподобие.

      – Выгнанные из города, они свяжутся с пруссаками, ударят на нас… вырежут нас в пень… это несомненно! – добавил старичок.

      – Нет, – сказал я, – нечего опасаться, большая часть русских в неволе, до трёх тысяч лежит трупами на улицах. Не с одним войском мы это делали, но с народом: не пушки с ними справились, но толпы… геройские толпы.

      Старик покивал головой, а был он шляхтич до костей.

      – Ну, ну, – сказал он тихо, – когда уж до того дошло, что сапожники родину защищают – конец света.

      Я должен был мимовольно улыбнуться. Был уже добрый день и через щели ставен пробивался