Оттого что нельзя о любви говорить в суете,

      я годами молчала. Слова мои падают тяжко.

      В небо пальцем попасть, если время и место не те —

      продырявить эфир и остаться с кровавой культяшкой.

      Оттого что нельзя в суете говорить о любви,

      сочиняю пейзаж, где скупы и суровы красоты,

      и, целуя в потемках поблекшие губы твои,

      до утра запечатаю их, словно хрупкие соты.

      Как сухую траву, огонь пожирает тело.

      Лишь надежда жива, она же умрет последней.

      Падает в грязь ничком, зажимая руками рану,

      корчится в муках, за ней тянется красный полоз —

      кровь, покидая тело, уходит в землю.

      Плоть оплывает свечой, обнажая остов.

      Травы, пронзая пустоты, тянутся к небу.

      Это твой цвет, надежда, твой рай зеленый.

      Расстреляешь обойму – и станет светло и легко!

      Ничего, что дрожал с бодуна и попал в молоко.

      Расстреляешь обойму – и сразу светло и легко.

      Снова можно свободно дышать и гулять не спеша.

      Жизнь свежа и нежна, как ромашка в стволе «калаша».

      Можно ровно дышать и по парку бродить не спеша…

      Можно снова с печальной улыбкой глядеть на людей,

      и не важно, что ты прирожденный не-до-любодей.

      Можно с мудрой и доброй улыбкой смотреть на людей…

      А всего-то: бэнг-бэнг – и врагам окаянным назло

      увеличишь собой миротворцев блаженных число.

      Расстреляешь обойму, и станет легко и светло.

      Суровый ментор, незваный лидер,

      со школьной парты заклятый друг…

      Пока он ног о тебя не вытер,

      не привыкай кормить его с рук.

      Ему сопутствуют визг и скрежет —

      не жми, кондуктор, на тормоза…

      он, как свинью, правду-матку режет,

      а правда колет ему глаза.

      Враги, как мухи, кругом роятся,

      кишат, как черви, куда ни глянь,

      и кто-то держит его за яйца,

      сжимая нежно стальную длань.

      Я