Пролог

      «Каждый таскает за собой свою смерть

      Южная ночь, наполненная загадочными шорохами, терпкими ароматами цветов и нагретой за день на солнце травы, металлическим треском цикад и плеском волн о прибрежные скалы, плотным непроницаемым покровом окутала небольшой остров в Эгейском море. При полном безветрии яркие гирлянды сотен созвездий отражались в морской глади так же ясно и четко, как и в небе, будто в этот час границы между морем и небом наконец-то стерлись, и обе стихии стали единым целым.

      В свете молодой луны небольшая весельная лодка, словно стараясь остаться незамеченной, бесшумно скользнула мимо рыбацких суденышек, пришвартованных в уютной марине у мыса Алики острова Парос, и, лишь отойдя на значительное расстояние на веслах, ее владелец включил приглушенно затарахтевший мотор, звук которого на таком удалении от берега почти полностью скрадывался шелестом ночного прибоя. Теперь с острова его точно не услышат и не увидят.

      Сидящий в лодке щуплый парень лет двадцати пяти, с подвижным смуглым лицом, нервно вытер вспотевший лоб рукавом замызганной рубахи и с облегчением выдохнул. Он легонько пнул ногой пластиковый ящик, стоявший под средней банкой, – в ящике что-то звякнуло. Парень удовлетворенно кивнул: пара бутылочек «Эфеса» там еще точно должны были остаться – но это потом, когда он вернется с уловом.

      Старенький и многократно чиненный «Эвинруд» натужно чихал и плевался бензином через изношенные шланги, но при полном безветрии мощности взятого в прокат двигателя хватало за глаза, чтобы лодка уверенно скользила в нужном направлении от острова, на северо-восток, туда, где местные рыбаки облюбовали обширные мели – «банки», где в большом количестве устанавливали ловушки на омаров и осьминогов. И те, и другие пользовались большим спросом в ресторанах, что в великом множестве открылись за последний год на набережных Пароса.

      Надо было спешить! До рассвета часов пять – не больше… Скоро рыбаки выйдут на промысел, и ему лучше не попадаться им на глаза. Островные греки терпеть не могут воров. Да еще чужаков. Пепе Риччи, по прозвищу Фарабутто1, полученному от дружков по колонии для несовершеннолетних в Марселе еще лет десять назад, – так звали молодого итальянца, управляющего «Эвинрудом» и напряженно всматривающегося вдаль, чтобы не пропустить «банки», – невольно поежился и прибавил газу.

      Однажды ранним утром он попался на одном из островов рыбакам, когда резал острым ножом их сети и сбрасывал в свою лодку самую ценную добычу: саргана, луфаря и лаврака, оставляя в драных сетях или безжалостно выбрасывая за борт яркоокрашенных, но менее ценных в гастрономическом плане спикар и менол. Он так увлекся, расправляясь с сетями, набитыми рыбой, что не услышал, как рыбаки подошли из-за соседнего островка. А когда, воровато оглянувшись, он их все же заметил, бежать было уже поздно.

      Нет, они его не били. Не захотели «руки марать», как сказал самый старший из греков, когда молодежь уже была готова спустить с Пепе Фарабутто шкуру живьем… Островитяне отобрали все, что он успел украсть из их законного улова, связали воришке руки за спиной и отвезли на островок, что одиноким камнем едва поднимался из морских вод в миле от большой земли. Там, вытолкнув его на скалу, рыбаки развязали ему руки и отплыли, оставив его одного. Лишь когда лодка отошла метров на двадцать, старый грек бросил ему через плечо: «Три дня! Может быть…» И молча отвернулся, не прибавив более ни слова.

      Сперва Пепе обрадовался: подумаешь, три дня! Не самый длинный тюремный срок в его жизни, уж как-нибудь отсидит! Здесь ему опыта не занимать! Хорошо, что не избили: побои Пепе переносил плохо, крепким здоровьем он не отличался, оттого болел потом долго, по несколько недель, надсадно кашлял и мочился кровью…

      Приуныл он, лишь когда, обойдя небольшой островок, плоский, как сковорода, не обнаружил на нем ни деревьев, ни кустарников, ни мало-мальски вместительной пещеры, где можно было бы скрыться от лучей палящего солнца, ни источника пресной воды… Это была каменная ловушка, раскалявшаяся днем, словно жаровня, и не успевавшая остыть за ночь. Уплыть с негостеприимного острова Пепе не мог и мечтать, хоть до другого берега было подать рукой. Фарабутто попросту не умел плавать: научиться у него не было никакой возможности – в колонии для малолетних не было бассейна…

      К полудню следующего дня он уже был в отчаянии и панике, ночь прорыдал от страха. Второй день, изнывая от зноя и жажды, он провел в полузабытьи, забравшись по горло в воду под скалой, в единственном месте, где была хоть какая-то тень от каменного козырька. К концу третьего дня заключения он почти терял сознание от усталости, голода и жажды, но, дождавшись заката, все же кое-как выбрался на раскаленные камни и долго вглядывался в горизонт в ожидании лодки, шепча растрескавшимися от жары и морской соли губами: «Три дня! Три дня! Он же сказал – три дня!..»

      Когда под утро лодка