Зверь захрипел, изогнувшись в агонии, и стал рвать душащую его удавку. Он никак не мог подцепить веревку когтями и только раздирал себе грудь и горло. Старуха не прилагала практически никаких усилий – да и веревка выглядела скорее как толстая нить, – но казалось, что медведя тянет локомотив. На оскаленной пасти пузырилась и шипела пена, выкатившийся, налитый кровью глаз шарил вокруг.

      И тут он остановился на Матвее.

      – Мое мясо варит… – провыл зверь. – Мое мясо…

      Он скорчился и вытянул лапы к Матвею. Веревка натянулась, врезавшись в горло.

      – Мххяяяясооохххрррр, – пена падала на пол, когти скребли воздух.

      Старуха дернула веревку, треснула медвежья шкура, раззявилось что-то багровое – и голова зверя, оторванная от тела, зияя белесым и истекая густой, почти что черной кровью, отлетела в сторону, глухо ударившись о стену.

      – Скырлы… – тоненько скрипнул кол, и огромная туша, неловко согнувшись, повалилась, полностью преградив собою выход.

      Ведьма, тяжело дыша, перевела взгляд на Матвея.

      – Мое, – вдруг глухо сказала она, выставив руку вперед и делая крючковатыми пальцами загребающие движения. – Мое!

      Рука указывала на деда.

      – Нет! – выкрикнул Матвей, подтягивая безвольное тело к себе. – Нет!

      – Мое! – зашипела она, словно на раскаленную сковородку плеснули водой. – Мое! Отдай!

      Ее глаза почернели, превратившись в два глубоких провала, а рот стал растягиваться, пока не прочертил лицо от уха до уха.

      – Мое… – свистело из этой зияющей раны.

      Матвей сгреб деда – и, спиной назад, выламывая телом прогнившую оконную раму и разбивая мутные стекла, вывалился во двор.

      А потом, прижимая к себе старика, спотыкаясь и запинаясь, побежал прочь.

      За спиной бесилось и завывало, крутило и ворочало, и над лесом несся дикий, нечеловеческий вопль:

      – Мое! Отдай! Мое!