«Я получил твое чудное письмо! С гордостью цитировал его киевским актерам. Да, ты становишься взрослей. Пока ты молода, это радостно! Я очень верю в тебя, Адочка! Ты ─ способный, талантливый человек… Что самое главное, очень способный к труду. И, преломив шероховатости характера, наверняка станешь большой актрисой. Я верю в тебя! Борис Абрамович очень хороший режиссер. К тому же обладает педагогическим талантом. Ему можно доверить себя. Я буду рад узнать все подробности о твоей работе и жизни».

      Она представила Всеволода так живо и ясно, как будто видела его только вчера, но таким, каким знала его в студенчестве. Высокий, с венчиком седеющих, когда-то кудрявых волос вокруг лысого блестящего черепа, щемяще нелепый ─ с пластикой подбитой царственной птицы ─ он всегда держался прямо. Нарочито прямо. А глаза, тронутые улыбкой, светились изнутри мощным интеллектом, мудростью, ненасытной жаждой жизни и всеведением про все и каждого. Ему невозможно было солгать ─ ни в жизни, ни на сцене. Горштейн был блестящим оратором. Он мог говорить часами на заданную тему, потрясая своей эрудицией. При этом становился театрально артистичным, патетичным и высокопарным. Оторваться от него в эти моменты было невозможно. Он бывал по-настоящему красив! Хорошо поставленный баритон, богатый обертонами, кружил, вальсировал, ввинчивал,