Пирогами пахнет Рождество,

      жду я чуда с самой колыбели,

      голое родилось Божество

      прямо на Иосифа колени.

      Трогательно тянет ветерком,

      спит жена безмолвная в постели,

      вечность замерзает за окном,

      новый век скрипит на карусели.

      Боль моя под крышкой не сидит,

      и душа в затворе будто птица,

      так она однажды закричит,

      что я выплесну ее в страницы.

      Мне уныние так не к лицу,

      грифелем я Бога нарисую,

      к золоту прильну и серебру,

      до небес дотронусь, и усну я.

      Так тоскливо ночью одному

      покидать свое родное тело,

      к звездам сквозь тугую высоту

      продираться бесконечно первым.

      Параллельно ветру поднимусь,

      одолею страх и наважденье,

      все еще кого-нибудь боюсь,

      совершая страшное решенье.

      До престола дотянусь рукой,

      смысл пространства постигаю верой,

      и людей оставлю за собой,

      измеряя бесконечной мерой.

      Не было мороза никогда

      в Вифлееме красно-каменистом,

      не хрустела на снегу звезда

      в декабре хрустально-голосистом.

      И не билась на куски вода,

      от которой стынет утром горло,

      в снег не превращались города,

      чтобы таять от огня покорно.

      В Палестине странная зима —

      иудеи вымараны белым,

      и от слез замерзшая стена —

      видится огромным хрупким мелом.

      Тени в шляпах ходят и поют,

      и кивают головами, будто птицы,

      пейсы рыжие из них растут

      только на открытые страницы.

      Вместе с ними плачу о любви

      и стенаю над пробитым Богом,

      выдираю сердце из груди —

      отдаюсь Христу перед порогом.

      Свет гремит на перекрестках тьмы,

      вспышки правды истинно красивы —

      как нечеловеческие сны, —

      только безграничны и игривы.

      У меня спекаются глаза,

      и болит душа, как на распятье,

      вижу в дочери своей врага,

      я закрою от нее объятья.

      На моем столе короткий шум,

      в центре куст с горы Хорива,

      время выворачивает ум,

      сучья память детская ревнива.

      В городе Козлове тишина —

      люди все мертвы и просто стёрты,

      здесь матриархальная война —

      ею правят шерстяные сёстры.

      Здесь Державин «Бога» написал,

      и гуляет в чаще волк тамбовский,

      на замерзший тот пустой вокзал

      приезжал я, как весной Дубровский.

      Это фараонова страна —

      где земля вспухает от раздоров,

      где не знают Пасху и поста,

      умерщвляют здесь без лишних споров.

      Пожирают дети матерей —

      ничего для них не свято,

      листопад, как стая голубей,

      глушит стона русского раскаты.

      2003