Прекрасной медленной дорогой

      иду в Алёкино (оно

      зовет себя: Алёкино́),

      и дух мой, мерный и здоровый,

      мне внове, словно не знаком

      и, может быть, не современник

      мне тот, по склону, сквозь репейник,

      в Алёкино за молоком

      бредущий путник. Да туда ли,

      затем ли, ныне ль он идет,

      врисован в луг и небосвод

      для чьей-то думы и печали?

      Я – лишь сейчас, в сей миг, а он —

      всегда: пространства завсегдатай,

      подошвами худых сандалий

      осуществляет ход времен

      вдоль вечности и косогора.

      Приняв на лоб припек огня

      небесного, он от меня

      все дальше и – исчезнет скоро.

      Смотрю вослед своей душе,

      как в сумерках на убыль света,

      отсутствую и брезжу где-то

      то ли еще, то ли уже.

      И, выпроставшись из артерий,

      громоздких пульсов и костей,

      вишу, как стайка новостей,

      в ночи не принятых антенной.

      Мое сознанье растолкав

      и заново его туманя

      дремотной речью, тетя Маня

      протягивает мне стакан

      парной и первобытной влаги.

      Сижу. Смеркается. Дождит.

      Я вновь жива и вновь должник

      вдали белеющей бумаги.

      Старуха рада, что зятья

      убрали сено. Тишь. Беспечность.

      Течет, впадая в бесконечность,

      журчание житья-бытья.

      И снова путник одержимый

      вступает в низкую зарю,

      и вчуже долго я смотрю

      на бег его непостижимый.

      Непоправимо сир и жив,

      он строго шествует куда-то,

      как будто за красу заката

      на нем ответственность лежит.