А там, внутри, стоял, как золотая вода в горячем, на огне, сосуде, полный песнопений, пламени и тайной радости, праздник.

      Свечи! Золотые, длинные, медовые свечи Сретенья! Как вы ярко горели! Вы мне мою детскую душу – насквозь прожгли.

      Может, я священником стал лишь из-за вас, золотые Сретенские свечи.

      Низко кланяюсь вам, свечи; бабушке моей покойной; автозаводской той церковке февральской, неубитой, живой.

      Праздник пел. Праздник дышал в меня мятным ладаном из медленно качающегося на цепи позолоченного яйца в руке человека, одетого в длинную, белую с золотом, вроде как ночную рубаху. Дьякон махал кадилом, но я не знал тогда, что это кадило. Я просто вдыхал чудесный запах, а вокруг меня пели, и я слышал просто один небесный гул музыки, а слов не слышал, что поют.

      – Ангелы поют… Ангельское пение… – шептала умиленно бабушка.

      Ее все сморщенное, как печеное райское яблочко, маленькое лицо румянилось, как у девушки. Она заправляла сухими узловатыми пальцами белые пряди под пуховый вытертый платок и снова медленно, важно крестилась.

      Я, сквозь пелену светоносной, летяще-радостной музыки – будто белые голуби вокруг меня летали, будто это метель летала и кружилась, но не злая, а добрая, – начинал различать слова:

      – Радуйся, Благодатная Богородице Дево… Свободителя душ наших… дарующаго нам воскресение…

      Я тыкал бабушку пальцем в бок и тихо, еле слышно спрашивал:

      – Баушк, а что такое – воскресение?

      Бабушка терпеливо наклонялась ко мне.

      Служба вокруг шла, пела, летела, празднично воздевала руки в белоснежных, золотых ризах, сияла, мерцала, вспыхивала небесными и земными огнями.

      – Воскреснем все мы, Боречка, – еще тише говорила она мне на ухо.

      И развязывала мне под подбородком завязки цигейковой шапки.

      Я вздевал выше освобожденную мордочку и уже громче вопрошал:

      – А это? Как это? Зачем мы воскреснем? Мы же не умерли!

      Служба шла, пела, летела, сверкала, радовалась.

      Бабушка сдергивала с меня шапку.

      – Прости Господи… забыла с мальчонки шапчонку-то снять… Прости мне, Господи, дуре старой…

      – Баушк… ну мы же живые!..

      Тогда она наклонялась еще ниже ко мне, совсем низко, одного со мной роста становилась, крохотная старушка, – как девочка, как шестилетка, – и ее губы шуршали, шелестели по моей еще почти младенческой, тоненькой, ребячьей кожице, по нежной, в пушку, детской щеке:

      – Мы все умрем.